Сечень

Бабушкин коснулся плеча Савина, телеграфист отозвался порывисто, словно застигнутый врасплох, испуганный чем-то, что вдруг откроется на пассажирской платформе Мысовой. Но во взгляде старшого мягкое, несуетное и долгое сочувствие, просьба к Савину собраться, не думать, что вдруг метнется навстречу фигура, послышится женский крик, и тогда станет невозможным дышать на этом ветру, на сухом, солнечном морозе, рядом с домом, в котором вся твоя жизнь и все счастье. И Савин вышел из оцепенения, обрел холодную и строгую зоркость взгляда. Мир вокруг перестал быть странным, плывущим, струящимся миражем, за которым обозначилась одна несомненная реальность — его дом, его дети, его Нина Игнатьевна, ему открылась вновь родная станция, сверкнувшие на солнце рельсы, военные эшелоны и отдельно — два вагона с пулеметами в тамбурах, два вагона, к которым пятился маневровый локомотив, и сцепщик приготовился войти в тесное пространство между вагоном и замызганным тендером.

Локомотив задержал арестованных. Все остановились, дожидаясь, когда паровоз уведет вагоны, недоумевая, куда девался сцепщик, почему не выходит, с лязгом накинув на крюк тяжелое железное звено. Ждали, но паровоз не двинулся, машинист медленно сошел вниз и пошагал к вокзалу, бросив на арестованных значительный, что-то обещающий взгляд, а из вагона лихо, на одних поручнях, соскользнул подпоручик и, увидя Писаренко, крикнул на ходу, что поедет, когда начнет смеркаться, с пулеметной командой вперед.

Пришлось обходить короткий состав, и, обогнув торец вагона, Бабушкин увидел закуривавшего от огня в ладонях сцепщика, а рядом с ним несчастного, взволнованного встречей Алексея Лебедева. Он переодет — в рабочей замасленной бекеше, в тяжелых сапогах, из-под башлыка выглядывал глянцевый козырек и околыш путейской фуражки. В руке он держал масленку, а под мышкой был зажат молоток с легкой длинной ручкой.

Кажется, один Бабушкин узнал Лебедева, успел оценить его горестную растерянность, нетерпение — броситься, отбить — и сознание, что это невозможно, станция забита войсками и при первой же оплошности убьют всех. Алексей не бодрился наружно: нечто большее было в нем — мысль, обещание какой-то тайной работы механизма, уже приведенного в действие, иначе и он не получил бы новой одежды, возможности так быстро доехать до Мысовой, права стоять рядом с мысовским сцепщиком, не опасаясь, что его выдадут как чужака. Значит, он в считанные часы нашел товарищей на Слюдянке, где никогда до этого не бывал, и примчался на Мысовую — не в Иркутск, на Мысовую — ради них, с каким-то планом. «Лучше бы ему в Иркутск, — подумалось тут же, — увести вагоны с оружием — и в Иркутск...» Но это ведь понимал и Лебедев, не мог не понять, а явился сюда, значит, невозможно было взять вагоны на Слюдянке и он надеется сделать это вместе с ними. (Бабушкин ошибся, что никто не узнал Лебедева: Бялых узнал, увидел слюдянскую домашнюю одежду и шепнул в вагоне, когда за ними закрылась дверь: «Видали Алешу?! На нем все отцовское — моего папаши». И все обнадежились — Алексей на Мысовой, значит, и после барона не выжженное поле, а жизнь, жизнь и возможность новой борьбы.)

Они отогрелись в кабинете дежурного, и, хотя Бабушкина наравне со всеми истязал голод, мир наполнился близкой надеждой, солнечный день января повернул к жизни, а не к уничтожению. Свет пролился на землю необыкновенный, зимнее половодье солнца, какого до Забайкалья Бабушкин и не встречал, — даже и на Днепре, в Екатеринославе, солнце не бывало так режуще-звонко, а небо так высоко. Небо над Байкалом и на востоке, где земля холмилась в предчувствии близкого Хамар-Дабана, голубело на орлиной высоте, а стужа и ветер чуть выбеливали и эту голубизну, трогали ее размытыми, как кисея, терявшими очертания облаками. И хотя на рельсах стояло два эшелона карателей и готовился в путь поезд-разведчик, хотя из тамбуров глядели пулеметы, а с хвостовых платформ горные пушки, — земля и небо принадлежали не карателям.

Вперед пойдет локомотив с двумя вагонами, и это тоже от страха перед чужой землей. И затянувшееся стояние на Мысовой — тоже от страха, от опасения сделать гибельный шаг. На рассвете их свели вниз из арестантского вагона, сбросили, как обузу, перед поспешным отправлением на Верхнеудинск. Семафор открыт уже долгие часы, а трогаться не решались. Сначала поджидали второй эшелон, отряд Алексеева, теперь встречный подпоручик признался, что тронется передовым, разведчиком, когда начнет смеркаться. Значит, день потерян, уступлен Чите...

А они тем временем утвердились в своих ролях.

Воинов — харбинский солдат с вчерашней, напрасной, виноватой перед ним пулей в лопатке.

Он — торгового сословия человек, прямодушный, независимый, потому что не знает за собой вины.

Мысовские телеграфисты только выиграют, если барон ссадит их не дома, а в Каменске, в Ильинском или в Татаурово, подальше от проклятого старика-поселенца.