Читаем Сечень полностью

— Три раза брали, а Иван Васильевич жив-здоров! — Бялых ободрился, три прошлых ареста отнимали и у этого смертельную опасность. — Не солдаты брали — жандармы. — Бялых смутило молчание товарищей, что-то и в нем заметалось, затревожилось. — А что барон с нами сделает? Ну, сдаст кому-нибудь, избавится... Чего молчите?

— Слушаем, — сказал Воинов. — Хорошо говоришь.

— Думаем, — откликнулся и Савин. — Попробуйте заставьте их поверить, что мы ехали в вагоне при винтовках, а отношения к этому оружию не имеем.

— Я при винтовках, — сказал Воинов. — Я один, от самого Харбина, тут и мой шанс. Вас посадил в Мысовой: пообещали денег и муки в Иркутске. — У него складывался план, кажется, единственно возможный и не жертвенный. — Посадил, а кто вы — не знаю. Ехали — помалкивали. Чужие, о чем нам толковать: каждый при своем.

— Мысовским нельзя не знать друг друга, — заметил Бабушкин. — Эшелон идет в Мысовую. Лучше сказать, что собрались артелью за мукой в Иркутск. А мы с Бялых сели в Верхнеудинске, слышишь, Бялых? Сели независимо друг от друга. Ты ездил к брату, к родне, как тебе удобнее. А я по делам в Читу, на обратном пути застрял в Верхнеудинске.

Всё обсудили, и Бабушкин поднялся, заколотил кулаком в дверь. Отозвались не сразу, и он запомнил это: часовой не стоит под дверью, уходит из холодного коридора в служебное купе. Бабушкин потребовал офицера, колотил все сильнее кулаком и каблуками, пока один из солдат не пошел за начальством.

— Чего спешишь? — поразился Воинов. — Успеем наглядеться.

— Невиновный не станет покорно замерзать. Лучше так: их взять врасплох.

Пришли трое: подпоручик в лейб-гвардейском мундире Петербургского полка — он и брал их в теплушке, подполковник в драгунской шинели, наброшенной на плечи, и полковник, в котором вкусивший солдатчины Воинов определил военного юриста высокого ранга.

— Посветите, Писаренко! — приказал драгун, и подпоручик поднял над головой зажженный фонарь. — Кто стучал? Разумеется, все разом стучали. Все за одного, один за всех!

— Стучал я один, — возразил Бабушкин. — И полагаю, против их желания.

— Изволь, говори.

Подполковник взял из рук Писаренко фонарь и в упор светил на Бабушкина, смотрел, не угадывая, какого сословия перед ним человек. Лицо с чертами благородства, складная речь, в распахе полушубка белый воротничок, а лоб, щека и висок в угольной пыли.

— Я требую вежливого со мной обращения.

— Послушайте, Энгельке! — Подполковник словно обрадовался претензии арестованного. — Вы чертыхались, что вас тащат среди ночи к подонкам общества, а тут, оказывается, сошлись благородные личности! — Легкого тона хватило ненадолго; он спросил с угрозой: — Кочегар?

— Посторонний пассажир. Торговый агент.

— Зачем был на паровозе?

Откуда подполковник знает, ведь взяли его в теппушке?

— В Танхое сбежал кочегар, почему-то побоялся дальше ехать. — В словах Бабушкина не было горячности самооправдания, только усталость, унылость даже, — объяснять все это, само собой разумеющееся. — Пришлось в очередь помогать машинисту.

— Еще кто-нибудь успел покочегарить?

— До Утулика — этот господин. — Бабушкин показал на Клюшникова. — А в Утулике я сменил.

— Но у него рожа чистая, а у тебя в угле!

— На полу довелось лежать: из пулемета стреляли, раздумывать не пришлось.

— Почему на паровоз пошли вы, а не другой? — У полковника Энгельке голос не уличающий, а любопытствующий, озабоченный необходимостью не верить, доискиваться истины. — Кто определял это?

— Уголь ворочать охотников мало, а я вызвался. Меня чужие личности тяготят, — признался Бабушкин. — Не в поле ведь, где и разойтись можно. В теплушке тоскливо.

— А все они? — быстро спросил подполковник.

— Трое на Мысовой подсели, будто бы служат там. Нынче нужда кого хочешь за хлебушком погонит. Юноша вот со мной вместе в вагон постучался, в Верхнеудинске. Юноша хороший... — заметил Бабушкин, озадачивая офицеров неуместной грустью.

— А я хозяин, ваше превосходительство! Один я хозяин, а встать не могу. Убили вы меня. В кого-то метили, а меня убили!

Подполковник снова отнял у Писаренко фонарь и посветил: запрокинув голову и вжимаясь теменем в дощатую перегородку, сидел солдат. Нога в сапоге елозила по полу, а разутая, опухшая, будто примерзла к нему.

— Поднять! — приказал подполковник.

Казаки подняли Воинова. Натуральный солдат, кряжистый, с окопной, до сроков, сединой в бороде, с неверящим взглядом налившихся ржавой кровью, глаз. Сапог на нем солдатский, и шинель, и шапка, упавшая на пол, только что без погонов.

— Как звать? Какого полка, какой роты?

Воинов назвал полк и полкового, и свою роту, не опасаясь, что явившийся из России драгун уличит его, что полк нерегулярный и распущен по домам.

— Почему в одном сапоге?

— У меня погон оборван, а ты про сапог... — Он умно и храбро, вызывающе даже, шел навстречу беде.

— Я требую дров, дров и огня! — крикнул Бабушкин, чтобы ярость подполковника не сошлась на одном Воинове. — Надо протопить, у солдата обморожена ступня.

— Ты как со мной разговариваешь, подлец! — Подполковник замахнулся на Воинова.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза