Себастьян, или Неодолимые страсти

Острая боль пронзила сердце Блэнфорда, когда он заметил двух робких восторженных девушек, которые шли вместе, держась за руки, словно подбадривая и утешая друг друга. Отвращение и зависть охватили его, потому что он не ожидал такого поворота событий. Маленького сына Аффада — это тоже удивило всех — бабушка молча передала с рук на руки Констанс, практически не произнесшей ни слова. Но на глазах у нее были слезы, когда она отрывала ребенка от себя. Мальчика же бросало то в жар, то в холод, он краснел и бледнел, крепко сжимая кулачки от волнения, так что белели костяшки пальцев. Еще никогда он не был так счастлив, тем более что обе молодые женщины заботились о нем, словно о собственном ребенке. Лорд Гален ехал в свой дом, намереваясь обдумать инвестиции в браки будущего. Кейд и Блэнфорд сидели рядышком, испытывая раздражение, которое успешно подавляли, не в силах расстаться. Почти каждый день слуга вспоминал какую-нибудь очередную подробность из жизни матери Блэнфорда — еще один фрагмент загадочного мозаичного портрета. Кейд делился подробностями, используя их как часть ласкового шантажа. Сатклифф и Тоби дополняли список действующих лиц, так говорил Тоби. Они тоже рассчитывали провести лето в Ту-Герц, или в Верфеле, или в Мерре — у них был выбор. Однако, подобно остальным, Сатклифф тоже грустил.

— Я не могу не злиться, — сказал он Обри, — потому что мне не нравится мое положение. А что бы вы сказали, если бы у вас не было своей собственной личности, если бы вас заставили играть всего-навсего эфирного, невесомого и фантастичного двойника? А?

— Это лучше, чем быть созданием старого буяна a la Ibsen, — добродушно заметил Обри, которого бодрило предстоящее путешествие. — В конце концов, Сократ был всего лишь эфирным двойником Платона, он был не столько реальным, сколько правдивым, а потому невротичным — отсюда возбуждение, страхи и видения! Платон спас себя, передав все это Сократу. Он освободился от худшего, благодаря своему созданию. Надеюсь, вы тоже поможете мне.

— Синестезия![96]

— Да.

— Нас не поймут.

— Чепуха! Вы будете появляться, не имея четких очертаний, как статуя в Дон Жуане, препятствуя действию и постепенно обретая символический вес из-за отсутствия личности в человеческом смысле. У вас будет роль не человека, а оракула.

— Смысловое слово — базар?

— Не совсем так. Те же звуки, но смысл другой.

Больше ужимок, чем спермы, в речах?

Значит, у нас речь о профессорах?

— Точно. Первый приз будет ваш — ночной горшок на батарейках.

— Я буду канонизированным профессором.

— Веселее, Роб. С вами будет ваш роман!

— Аминь!

Они сидели рядом, но каждый думал о своем, словно слушал единственно для него звучащую музыку. Что же до Констанс, то теперь она как врач точно знала: с мужчинами всегда беда, и им не дано выразить словами немыслимую горечь смерти и разлуки. И любви, если хотите. Любви тоже.

Кейд сидел, словно был сам по себе, и, наклонив голову, тщательно обрезал и полировал большие выпуклые ногти. Время от времени он широко улыбался и оглядывал всех, словно призывая прочитать его мысли.

Сатклифф спросил:

— Кстати, Обри, вам виден конец нашего мучительного tu quoque[97] — или это навсегда?

— Считается, что Сократ провел свою последнюю ночь, мысленно произнося монолог, то есть наедине со своим голосом, если так можно выразиться.

— Внутренним или внешним голосом?

— Внутренний голос западный, а внешний — восточный. Ноумен[98] и феномен — реальность, вывернутая, как рукав, наизнанку. Это же ясно как день. Что вам не нравится?