Сеанс

В моем сновидении Холл был погружен в абсолютную тишину; везде было светло, даже в коридорах, где не было окон, только повсюду свет был одинаково бледно-серый, как в пасмурный день. Комнаты большею частью были ничем не обставлены, в каждой из них я видела вроде бы небольшую лестницу из двух или трех ступеней, ведущую наверх или вниз; коридоры тоже меняли уровни, как и комнаты. Хотя этот дом сам по себе не казался особенно зловещим, мое беспокойство из-за потерянного камня все возрастало, пока не достигло невыносимой остроты.

Тут мне пришло в голову, что я еще не обыскала столовую. Эта мысль привела к головокружительно быстрой смене обстановки: свет потускнел до мутного, мрачно-коричневого, и я стояла в дверях комнаты, где мы в тот вечер обедали. Занавеси были задернуты, свечи погашены, комната казалась пустой, но по мере того, как я осторожно приближалась к столу, я разглядела над стулом, где за обедом сидел Джордж, темный силуэт головы. Каким-то образом я распознала, что это голова доктора Раксфорда. У меня еще было время потихоньку уйти, но ведь могло быть так, что камень завалился за обивку моего стула, и если я на цыпочках, совсем тихонько подойду туда, я его увижу. Я находилась в двух футах от неподвижной фигуры, когда из дверного проема раздался голос, звеневший точно гонг, все громче и громче, пока не превратился в мой собственный вопль: «Нет!» Я проснулась в сером свете раннего утра и обнаружила, что стою на верхней площадке лестницы.

Наши гости ночевали у нас в доме, но я не могла заставить себя снова увидеться с ними и оставалась в своей комнате, пока они не уехали. Я собиралась рассказать Аде хотя бы о своем сновидении, если не о хождении во сне, но всякая мысль об этом вылетела у меня из головы, когда доставили телеграмму от моей матери, содержащую всего два слова: «Возвращайся немедленно». Я тотчас же поняла, что мне придется открыто ей не повиноваться, и я умоляла Аду позволить мне оставить у них свои вещи с тем, чтобы возвратиться в тот же вечер, если будет подходящий поезд.

— Но тогда мы вступим с нею в открытый конфликт, — сказала Ада, — и она может написать епископу. Ее обвинениям вовсе не нужно соответствовать действительности, чтобы Джордж потерял приход.

— Тогда мне нужно найти способ ее остановить, — сказала я. — То, чего она больше всего страшится, это потерять Артура Карстеарза. И что бы ни случилось, я больше никогда не стану жить с ней вместе. Если я не смогу жить у вас, я буду искать место. Я лучше буду горничной, чем останусь жить с мамой.

— Ты сама не знаешь, о чем говоришь, — ответила Ада. — Но конечно, ты можешь вернуться к нам; и может быть, все окажется не так плохо, как ты опасаешься.

По пути в Лондон я пыталась представить себе любые угрозы, какие могла бы использовать мама, и придумывала, что им противопоставить. Но когда кэб трясся по мостовой Хайгейта, я все еще не была готова к предстоящему мне тяжкому испытанию. К тому же я поняла, что Хайгейт, как ни был он красив, перестал быть для меня родным домом. Я подумала о своем отце, покоящемся в могиле всего в нескольких сотнях ярдов отсюда, — хотя, разумеется, он ведь не здесь, здесь только его бренные останки, и если он не просто перестал быть, то где теперь его дух? Эти мысли напомнили мне о моих посещениях и о том, как прошлой ночью я опять ходила во сне, впервые за много месяцев, и, разумеется, об угрозах матери отправить меня в сумасшедший дом; так что, когда меня доставили к давно знакомой, крашенной черной краской двери, меня так трясло, что я едва могла стоять на ногах.

Горничная, которую я никогда не видела раньше, провела меня мимо большой гостиной в малую, в самом конце коридора, где сидела, ожидая меня, моя мать. Ничего не говоря, она указала мне на стул с прямой спинкой, поставленный прямо напротив нее, словно я была нашалившим ребенком, которого собираются наказать. Она была в черном креповом платье, так что я на миг даже испугалась, не умер ли кто-нибудь из родственников, а ее бесцветные волосы были затянуты назад еще туже, чем обычно, так что кости лица резко выступали под натянувшейся кожей. Когда дверь за горничной закрылась, я увидела, что большим и указательным пальцами левой руки мать держит мое письмо.

— Следует ли мне понимать это так, — проговорила она, потряхивая письмо, будто даже прикосновение к нему вызывало у нее отвращение, — что ты твердо решила погубить нас всех?

— Нет, мама…

— Значит, ты раскаиваешься в этой глупости?

— Нет, мама…

— Тогда, значит, ты решила погубить нас. Этот… этот Рейвенскрофт… Где ты встретилась с ним?

— В Орфорде, мама. Он писал этюд…

— Меня не интересует живопись; меня интересует только, как это мистер Вудворд допустил, чтобы эта позорная связь получила развитие. Он постыдно пренебрег своими обязанностями, и я напишу епископу, чтобы сообщить ему об этом.

— Мама, это крайне…

— Не смей меня прерывать! Я желаю знать, где и в каких обстоятельствах ты встречалась с этим распутником и как позволила ему тебя соблазнить?