Счастливые неудачники

Танюша никогда не вспоминала вслух про Марту, не пеняла, не корила. Ни разу. Словно и не было той истории. Но когда она, стоя у окна, удрученно и неприязненно говорила, что «сопки горбятся, как старухи», Санек понимал, сопки не виноваты. Виноват он. И втягивал голову в плечи, как старый дед, женатый на старушках-сопках. Он чувствовал свою вину за плохую местную школу, за мальчишек, которые научили Сережу курить, за потрескавшийся асфальт на дорогах, за мусор вокруг переполненных баков, за бескомпромиссную провинциальность местного драмтеатра, за отсутствие женских шляпок. Танюша из лучших побуждений, пытаясь скрыть свое настроение, говорила, что все это не важно, что «и тут можно жить». Но сама фраза выдавала то, что ей как раз важно и жить ей тут трудно. Когда просто хорошо жить, это не замечают и не обсуждают. Словом, Санек мучился виной за то, что здесь все не так. И особенно за то, что ему тут нравится.

Чтобы искупить свою вину за горбатые сопки и запах жареной селедки, Санек возился с сыном с одержимостью отца-фанатика. Он решал с Сережей головоломные задачки, предварительно разобрав их со штабными офицерами. Водил в театр юного зрителя, покупая билеты только в первый ряд. Ходил с ним в походы, делал утренние пробежки, играл в шахматы и, что больше всего нравилось сыну, учил его стрелять в тире. И все беспокоился: не упускает ли чего? не обделен ли его Сережа? Все-таки провинция, не столица. И тем более не Германия. Ему хотелось дать сыну больше культурности, чтобы он, идя мимо Рейхстага, не тушевался, увидев немецких женщин. И когда сыну исполнилось девять лет, отвел его в музыкальную школу.

Учителя, сплошные евреи, что, видимо, объяснялось близостью Еврейской автономной области, сошлись на том, что способности у мальчика есть, было бы желание. А желание зависит от выбора инструмента. Если не угадать, то будет только мука.

Сереже нравилась гитара, но Санек не хотел растить барда. Ему, офицеру Советской армии, романтика под гитару казалась фальшивой и какой-то цветисто-жеманной. Да и вообще, при слове «гитара» ему представлялись пестрые цыганские юбки и смуглые мужики с серьгой в ухе. Нет, не по пути им с гитарой.

Скрипка казалась игрушечной и несерьезной. Ребенку еще туда-сюда, но взрослому мужику даже стыдно маленько на ней играть. Культурно, конечно, но стыдно. Мужику пилить положено бревно, а не струны.

На пианино красиво получается, но оно, поди, тонну весит. Как его с собой в компанию возьмешь? На свадьбу к другу? На поминки? А музыка рядом должна быть и в горе, и в радости. С пианино выходит как-то странно: радуешься или грустишь в разных местах, а играешь все время в одном и том же месте, как пригвожденный.

Разные дудочки? В деревне на них только пастухи играли. Коровы и девки млели. Отставить! Он Сережу не для коров растил. А девки на него и без дудочек смотреть будут, ладный парнишка растет.

А что такого есть, чтобы и мужское, и родное? И чтобы не расставаться, чтоб и в горе, и в радости инструмент рядом был? Только баян. Аккордеон Санек отмел сразу, вид у него какой-то приблудный, как у внебрачного ребенка баяна и пианино, тут тебе и кнопки, и клавиши. А баян – чистокровный инструмент. В нем солидность есть, характер. Баянист, опять же, не коров пасет. Это второй человек в деревне после председателя колхоза. Даже председатель партийной ячейки при таком раскладе только третьим выходит.

Санек купил баян для сына и решил попробовать, не тяжело ли ему будет меха растягивать, ребенок же еще. Нажал какую-то кнопку-пуговку и потянул. Вот тут-то его и накрыло восторгом. Оказывается, меха не тянут, они сами расходятся вслед за звуком, только чуть-чуть направление показать. Баян, как живой, поет и танцует в руках, дышит музыкой. Санек так растрогался от этого открытия, что снял с телевизора кружевную салфеточку и накрыл ею баян, чтобы не запылился. К черту телевизор, хоть и цветной, когда баян есть.

И началось. Сережа учился музыке с трудом и под нажимом, без напоминаний к инструменту не подходил. Ему только в тире было интересно. Танюша самоустранилась от обучения музыке. Дескать, не я эту кашу заварила, не мне и расхлебывать. Санек весь измучился, но не сдавался. При любой возможности забегал к учителю музыки, слушал, запоминал, дома пробовал, показывал Сереже. Все свободное время проводил с баяном. Учитель музыки со временем потерял ясность, кого он учит – Сережу или его папу. Учил обоих, а научился один. И это был не Сережа.

Освоив азы, Санек начал подбирать на слух, и получалось у него неплохо. Соседям и сослуживцам нравилось, без баяна в гости уже не пускали, прямо на пороге разворачивали и гнали домой за инструментом. Но главное, что это нравилось Танюше. «Амурские волны» были единственной приметой Дальнего Востока, которую жена пустила в свою душу. Да и как можно устоять перед такой музыкой? Санек представлял себе мелодию этой песни как ключик с точеной резьбой, точно входящий в пазы души.