Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена

Омид не успел договорить, как вдруг все его естество внезапно сжалось от леденящего душу мощного хлопка, после которого прогремело еще несколько взрывов разной силы, а затем задрожали стекла. Кто-то залез под стол, кто-то подбежал к окну, кто-то в панике бросился вон из здания. Омид же застыл, широко раскрыв глаза и ощущая, как его душа хочет вырваться наружу, оставляя за собой цепенеющее от ужаса тело. Сидя в своем офисе, он каждый день по нескольку раз с любовью обращал свой взор по направлению к центру города и смотрел сквозь пыльные стекла поверх его крыш и сквозь паутины проводов, туда, где возвышалось это неуклюжее, ненадежное, одно из самых высоких и уж точно самое родное здание во всем городе, которое он называл своим домом. Словно подстреленное животное, здание опускалось вниз, ломая свои ноги и калеча внутренности, а его место занимало гигантское облако из пыли, дыма и огня.

Неведомо откуда собрав свои силы в кулак, Омид бросился бегом к магазину. Сейчас ему необходимо быть рядом с Ки. Сейчас ее уже ничего не сможет удержать, он возьмет ее за руку, найдет машину, снимет по дороге все деньги со своего счета, заплатит водителю и уедет с ней куда глаза глядят. И мармелад с чаем на дорогу! Надо только предупредить ее, чтобы она не оставалась в здании магазина. Если война пришла в город опасным становится каждый угол.

— Так, сейчас… Ага, звоню!.. Возьми трубку, возьми же скорее трубку!

Нервничая, Омид остановился и начал дрожащей рукой искать в списке рабочий номер Ки.

— Ну же, берите трубку!.. Ну же… Алло!

— Алло!

— Здравствуйте! Это Омид. Позовите, пожалуйста, Ки. Киару, позо… Что? Как нет на месте? А где… Куда?!! Зачем?! Когда?!

— Ки, привет, дорогая. Извини, что беспокою в такое время, — тревожно хрипел в трубке голос соседки.

— Ника, привет! Ничего страшного, не переживай. Что случилось?

— Ки, я сегодня только узнала о том, что истекает срок действия моей регистрации, и мне во что бы то ни стало нужно до перерыва лично появиться в конторе и подписать пару бумаг. И как я могла обо всем этом забыть! Все это из-за этой поганой войны…

— Ника, а что мне нужно будет сделать? — растеряно спросила Ки.

— Посидеть с малышами минут сорок-пятьдесят… Ты не могла бы отпроситься на работе? Очень прошу, помоги. Муж сейчас очень далеко и не успеет прийти. Мне не с кем их оставить. Тебе я доверяю, да и любят они тебя, слушаться будут. А, Ки?

— Я сейчас спрошу и перезвоню, ладно?

— Очень постарайся, дорогая, прошу тебя!

Голос соседки в трубке все еще молил о помощи, когда Ки, прикрыв ее рукой, обратилась к менеджеру с вопросом.

Время от времени Омид поглядывал на покрытых пылью людей, появляющихся из ниоткуда и убегающих в никуда, задыхающихся от кашля, кричащих или стоящих так же неподвижно, как и он сам: эти люди не давали ему усомниться, что это происходит не с ним одним.

Бывало, что он сходил с этой груды обломков, то ступая по разбитому вдребезги стеклу, то шлепая по все увеличивающимся в размерах лужах воды, мгновенно смешивающейся с известкой и образующей грязь. Иногда ему под ноги попадалось что-то мягкое, но он не хотел смотреть на что именно он наступал, чтобы не испугаться больше того, что он был в состоянии пережить. Он отходил подальше, стоял немного вдалеке, но потом возвращался обратно и взбирался на обломки родного железобетона: это убеждало его в том, что он должен был в этот момент находиться именно здесь, на этом самом месте, а не где-либо еще.

Еще Омид изредка поднимал то одну руку, то другую и шевелил пальцами, словно проверяя, работают ли они вообще, и касался ладонями щек: это убеждало его в том, что это происходит именно с ним, и что он не спит.

Вдруг его посетила безумная мысль: «Нужно как можно быстрее разобрать весь этот завал, а когда дело будет сделано, он убедится в том, что все обошлось. Быстрее, скорее, не терять ни минуты! Кирпич — кидай подальше! Лист жести — откинь в сторону! Стекло — отшвырни ногой. Какая-то книга — выкинь к чертям! Рука… что? Рука?! Это чья-то рука! О боже!»

Словно очнувшись от дурного сна, Омид отбросил вытащенный из-под обломков окровавленный фрагмент чьей-то руки, а потом услышал, как кто-то, будто на последнем издыхании, хрипит его имя сквозь безумный плач.

— Омииид! Омиииид! Омииииид!

Пробираясь к Нике, держащей на руках испуганного и истошно плачущего младенца, Омид несколько раз оступился и упал, поднялся на ноги, снова упал, порезав руку об осколок стекла. Добравшись наконец до нее он смотрел ей прямо в глаза, безмолвно задавая всего один вопрос. Ника слышала его, он гремел у нее в ушах, и от этого ей становилось еще более невыносимо.

— Она все сделала, как надо, а я опоздала! Она все сделала, а я опоздала! Она успела, а я — нет! Омид, она все сделала, а я не успела! — все причитала и причитала Ника. Ее нарастающее безумие словно подпитывалось безумием Омида, которое начало уступать осознанию ситуации. Наконец дар речи вернулся к нему.