Счастья и расплаты (сборник)

На дневной серебряной свадьбе,
в скромном домике,
          а не в усадьбе,
в Оклахомьи,
          в городе Талса,
где ковбойский характер остался,
где жених,
          то есть я,
                    был в гипсе,
будто дрался со мной Мэл Гибсон.

Потрясла меня теща Ганна
Николаевна с трезвых глаз:
«Ну, за пять мушкетеров – за нас!» —
и шампанского полстакана
опрокинула лихо враз.
Видно, Миша Боярский с экрана
этот тост подсказал ей сейчас.

Ее внуки – два Гулливера
рядом, словно со стрекозой,
возвышались, как ее вера
в жизнь счастливую, чуть со слезой,
в наш советский родной мезозой.
тот, что пахнул махрой и кирзой.

В Ганне были и честь и упорство,
женско-русское мушкетерство.
Как под боком у капитала
по-советски она воспитала
своих внуков, ими горда,
так, что елочная звезда
по-кремлевски сияла всегда!
И когда я страдал, чуть не воя,
то она медсестрой фронтовою
меня выходила,
          обезноженного,
на мои недостатки помноженного.

Наши гости приехали gently
не на «хаммерах»,
          не на «бентли»,
«Антилопа» —
          зверь Джеймса Бахмана, —
распадаясь на части,
          бабахнула,
но когда он получит «Нобеля»,
то прибудет на звездомобиле.
Этот праздник был импровизура.
Была местная профессура,
что за пояс ньюйоркцев заткнет,
и провост Роджер Блэйз,
          для примера,
прочитал по-французски Бодлера
сразу – физик и полиглот.
И сказал Боб Дональсон —
          чероки,
президент,
          пригласивший меня;
«Лет пятнадцать ты учишь в Америке,
а я думал – не стерпишь и дня».
Почему-то а little bit was tristе
мой начальник —
          Ларс Энгл, шекспирист, —
словно есть в нем и сердце второе
от шекспировского героя,
от какого,
          еще не пойму,
но приросшее тайно к нему.
Был декан of the arts Benedictson —
как сумел он за столько лет
на меня никогда не сердиться,
за тот факт, что я слишком поэт.
Был пилот-акробат Джо Воллслейер,
кто однажды над миром возреяв
на невидимых стременах,
так и реет в ковбойских штанах.
Мой студент,
          он как будто в нирвану
погружался и в русский язык,
и влюбился в Каренину Анну,
и к обычаям нашим привык.
И так чувства его распирали,
что, сломав пуританский засов,
руку поцеловал аспирантке
выше, чем ремешок от часов.
Он, размашистый парень прекрасный,
за ковбойско-дворянственный стиль
был наказан, как за harassment,
и растерт феминистками в пыль.
Но как феникс воскрес он из пыли,
и спасла его Мэри-жена.
Они оба в гостях у нас были.
Жаль, что Мэри теперь одна.
Был и нейрохирург Франк Летчер.
Он поэзией с музыкой лечит
сам себя
          и других, кто к ним глух,
ведь целебен воспитанный слух.
А жена его —
          украинка.
В ней есть гоголевская кровинка
от его обольстительных ведьмочек,
кто любой хозяйственный веничек
превратить могут лихо в метлу
и лететь во беззвездную мглу.
Муж учительши русского —
          Лены —
раскаленный эстонец Ян
плакал об СССР сокровенно,
хотя не был ни чуточки пьян.
Подмигнула мне башня Эйфеля,
чтобы дальше писал и не дрейфил я,
Вновь ко мне,
          сохранив мою простенькую
вырезку со стишком «На мосту»,
сенегалец летел по мостику,
«Эвтученко!»
          крича на лету.
И пьянчужка в Петрозаводске,
оклемавшись в канаве опять
и поняв, что во мне отзовется,
вылез,
          начал на память читать;
«Меняю славу на бесславье,
ну а в президиуме стул
на место теплое в канаве,
где хорошенько бы заснул».

На планете —
          на родине всейной,
ощущал, не забыв никого,
я, счастливый поэт всесемейный
человечества моего.

Пока дети мыли посуду,
был я сразу и здесь,
          и повсюду.

Указивки давала Маша,
словно общая мама наша.

Нас осталось пятеро снова.
но мы тоже – планеты основа.

И у каждого есть свой норов,
но мы все-таки пять мушкетеров.

И все пятеро похорошели,
как на завтраке в Ла-Рошели!

2—6 января 2012