Счастье-то какое!

Мы развернулись, чтобы идти обратно. И тут же из-за куста выдвинулся невысокий темноволосый пацан. На щеке его вызывающе горела свежая царапина, губы потрескались. Это и был Жека Гайдамак. Он молча смотрел на всех нас, видимо, прикидывая, кого отлупить в первую очередь. Мальчик с телефоном медленно встал, пряча телефон в карман. Гайдамак потер щеку. Кулак с разбитыми костяшками – значит, дрался, мелькнула мысль. Он продолжал нас изучать, как удав, страшными злыми глазами. Юлька тихо всхлипнула. В этот момент мысли мои куда-то исчезли, внутри ухнуло, стало пусто, а кулак взлетел и влепился прямо в удавий глаз. От неожиданности Гайдамак вскрикнул и поднял руку. Это слабость, пользуйся, давай, блеснуло в голове. И вот я дерусь – руки молотят по его лицу, по уху, я пинаю его в коленку, он бьет меня кулаком в нос, соленые губы, плевать, как говорил брат, плевать, на, на тебе еще, рука ударяется о твердое, резкая боль, плевать, его кулак попадает мне в щеку, я снова пинаю, я уже не вижу, куда бью, я бью, я могу бить его, не боюсь, получи, сволочь, я больше ничего не боюсь, это счастье, какое это счастье! Наверное, мы бы сильно избили друг друга, если бы на воде не показалась байдарка. Человек с веслом заорал что-то, Юлька схватила мою руку, и мы побежали в одну сторону, а Гайдамак в другую. На бегу я чувствую, как щиплет губы, нос шмыгает, всасывая кровь, я почти лечу, не обращая внимания на колючую крапиву, меня гонит немыслимое счастье, счастье свободного человека. У меня больше нет никакой боли в душе, я слышу все звуки, горячий ветер жжет губы, ломит и саднит руки, но та, внутренняя боль вбита кулаком в Жеку Гайдамака.

Мама кричит от ужаса. У меня разбиты губы, нос, поцарапана щека. Я плохо выгляжу, это точно. На крик прибегает Сашка, он под домашним арестом. Он смотрит на меня молча.

– Кто тебя избил? – кричит мама. – Кто? Пойдем в милицию, все посходили с ума! Все! Мы найдем мерзавца! Это всё ты, Сашка! Это из-за тебя!

Мама вне себя от злости. Мне обидно, что она сразу сказала «избил». Сашку ведь она не спрашивает, кто его избил, спрашивает, с кем он дрался. Мама хватает брата за руку и тащит ко мне.

– Вот, полюбуйся! Ты бьешь, тебе не могут ответить, поэтому вымещают на твоей семье! На сестре! На девочке! Тая! Таисья! Кто это был, отвечай мне сейчас же!

Я улыбаюсь Сашке, хотя это жутко больно. Губы распухли. Брат перестает хмуриться, и я вижу, что он понял.

– Я подралась, мам.

– Что?! С кем? Что ты врешь!

Я протягиваю вперед руки. Мои кулаки в крови. Я смотрю на них и улыбаюсь, и чувствую, как из глаз потекла вода. Саша отодвигает маму, которая ничего не может сказать, и обнимает меня. Прижимает мое лицо к плечу.

– Прости, прости, – говорю я сквозь слезы, не в силах остановить их.

– Ничего, теперь можно.

Я не дралась больше никогда. Брат тоже почти перестал. В этот день мы почувствовали, что защитили свою семью. Мы стали ближе, я и мой брат. Гайдамака я видела еще всего один раз на улице. Он долго смотрел на меня, и я подумала, что сейчас снова придется драться. Я не отвела взгляда. Мы смотрели друг на друга минуту, потом он усмехнулся и ушел.

Ярослава Пулинович Кредит

1.

Будильник трезвонит ровно в шесть, как и всегда. Леся встает молниеносно, рывком, залеживаться ей некогда. Идет на кухню, пьет воду из кружки с Микки Маусом, оставленной кем-то вчера на столе. Вода отдает во рту горечью. Накинув махровый, заляпанный чем-то липким халат, Леся выбежала на балкон. На улице холодно и серо, хотя на дворе август. Короткое уральское лето в этот год вообще погодой не балует. Дожди лили весь июнь и всю первую половину июля. Потом немного распогодилось, и вот опять – город погряз в жидкой грязной кашице, осклизлой мороси и тумане.

Леся выкуривает свою первую за день сигарету. Для Леси эта первая сигарета – ритуал, единственные пять минут, когда она может подумать, осознать себя, что вот она – Леся, мать двоих детей, стоит на балконе и курит, близоруко вглядываясь в сумрачные еще очертания города. Город просыпается, приходит в движение, маленькие светящиеся точки уже несутся по кольцевой, на которую выходят окна Лесиной квартиры. Куда они едут – эти люди? Наверняка на работу. Быть может, не на такую ненавистную, как у Леси? Нет, скорее, все-таки на ненавистную. Разве может любимая работа начинаться в восемь утра? В школе Леся хотела поскорее начать работать, потому что работа у взрослых начинается в десять и им не нужно делать уроков. Леся грустно усмехается – где-то она ошиблась в своих расчетах…

Леся возвращается в квартиру и начинает метаться по комнатам. Умыться, затем сварить кашу для Миланки, одеться самой, поднять Миланку в садик, загнать ее в ванную.

– А-а-а! – кричит дочь. – Ну мамочка, ну пожалуйста! Ну пожалуйста, пожалуйста, ну не надо!

– Поори мне тут еще, – шикает на дочь Леся, – весь дом перебудишь! Давай, быстро, я сказала!