Счастье-то какое!

– Что ты хочешь? – говорит Лёшик. – Народ алчет новостей. Хотя все новости, если присмотреться, одни и те же. В прошлом году я смотрел по телевизору: на Новый год в психбольнице елку вверх ногами подвесили к потолку и водили хороводы. Мне это запомнилось. А год спустя снова сообщили то же самое. Где они другое-то возьмут?

За время нашей борьбы я превратилась в паупера – высоким стилем так именуют голодранцев. Лёшик на моем фоне выглядел компаньоном и благотворителем.

– Гони, Лёш, деньги, – говорила я ему, отправляясь к нотариусу за протоколом письменных доказательств моего подмоченного авторитета. – Ты же знаешь, я на бриллианты и на меха не трачу.

– …а только на космические исследования! – подхватывает он. – Насколько далеко звезды простираются, мы должны изучить. И спустим на это все наши гонорары!

За разговорами о том, как бы половчее прищучить наших обидчиков, муж мой надевал носок, и – трах-тара-рах! – его пятка с треском оголилась.

– Sic transit gloria mundi, – торжественно произнес он. – О скоротечности жизни и о длине дороги мы узнаем по рваным носкам.

Вскоре я получила от своих защитников готовую протестную ноту. И хотя Кассандрова на все лады расписывала ужасающие последствия, которые могли бы случиться, но не случились по вине этих лопухов, главной мыслью было: «Увидев свой портрет в разделе криминальной хроники, Марина Львовна перенервничала». Искомый миллион в подобном контексте выглядел по меньшей мере блефом.

Мы приняли нелегкое решение уполовинить цену за мою попранную честь. Но и тогда адвоката одолевали сомнения. Для пущего драматизма явно следовало усугубить моральный ущерб, не хватало отягчающих обстоятельств. Тем более что какие-то инциденты всё же имели место.

Вчера позвонил мой друг детства Егорка Шумидуб, ему пришлось где-то по случаю забежать в общественный туалет.

– И представляешь? – он мне докладывал с места события. – На гвозде болтается лишь один клок газеты с твоим портретом. Я просто не знаю – на что решиться!..

Еще на книжной ярмарке у меня попросила автограф читательница, видно, не от мира сего, попросила ей написать на книжке: «Елене с Сириуса», после чего воскликнула при всем честном народе:

– Так это вы украли бутылку с вечеринки?

Нет, я понимаю: всё это не в счет. Но мы столько времени ухнули, нервов и денег, столько было забот, конфликтов и нерешенных проблем, черт с ним, с миллионом, хотя бы что-нибудь окупилось, мы с Лёшиком были бы рады.

Но с точки зрения юриспруденции мой случай считался каким-то невыпуклым, неколоритным, подмоченная репутация в чистом виде не поражала воображение. То ли дело – повыгнали бы отовсюду, вдрызг разорвали дружеские и деловые связи, муж ушел к другой, истец загремел в больницу, жизнь должна покатиться под откос после всей этой галиматьи, тогда свара стоила бы… мессы.

– А нельзя это как-то организовать? – спросила Кассандрова.

Я крепко задумалась, какой можно мне нанести вещественный урон как писателю и общественному деятелю?

– Ну, например, тебя можно выгнать из редколлегии «Мурзилки»! – предложил Лёшик.

Я позвонила в журнал, они, разумеется, были в курсе, близко к сердцу приняли мою беду и мгновенно прислали эпистолу с изображением Мурзилки в красном берете с кисточкой. В нем говорилось, что после случившегося Мурзилка меня знать не знает, видеть не хочет, дел со мной иметь не желает, из редколлегии пока не исключает, но на презентации и фуршеты приглашать больше не будет.

Плюс мы написали нашему эстонскому другу, Тоомасу Каллю, который перевел уже две мои книги и собирался взяться за третью, – чтоб он сочинил строгое письмо, дескать, прочтя о вопиющем случае касательно воровства бутылок, он наотрез отказывается переводить меня на эстонский язык, поскольку все-таки он переводил Гоголя, Булгакова и Быкова, приличных, в общем-то, людей, и не хотел бы свое доброе имя ставить в один ряд с беспутными русскими мошенницами.

Тоомас, бедный, как ни старался, не мог взять в толк, что от него требуется, поэтому решил на всякий случай отложить перевод моей книги до лучших времен.

Шло время, никто передо мной не собирался извиняться. Однако почуяв неладное, на сайте газеты портрет заменили втихаря на бутылку красного, и это мгновенно повлекло снижение просмотров: со мной-то уж пересмотрели мириады!

– Душа моя чиста, совесть кристальна, сердце бьется ровно, – каждое утро напоминал себе Лёшик на всякий пожарный, ибо это событие нас совершенно выбило из колеи.

– Хорошо хоть не из седла! – подбадривал он меня. – Выбьют из седла – держимся, чтобы не сбили с ног, с ног собьют – стараемся, чтобы в яму не скатиться…

Он стал так нежен со мной, так внимателен, как с человеком, пережившим кораблекрушение.

– Это нашему брату, авангардисту, – даже на пользу, – шутил он, – чтобы его имя трепали повсюду, неважно в каком контексте. А даме – нужно другое…

Он подошел ко мне, я жарила яичницу, и обнял, а сам такой горячий!

Я:

– Лёша, – ему шепчу, – ты обжигаешь меня!

Оказывается, он прижался ко мне с чайником на животе.