Сборник рассказов

Дайте что-нибудь, доктор. Я улыбаюсь. Так и думал, что Айдар в первых рядах попадется. Его медом не корми — дай халявы. Как говорится: бабушка, дайте воды, а то так есть хочется, что и переспать не с кем. Небось, весь запас таблеток, что бойчишки у сестер христарадничали, отобрал и сам выдул по нашей нехитрой схеме. Парацетамол и анальгин плюс компот равно нирвана. Только вместо первого я им слабительного прописал. Иезуит я, да? Игнатий Лойола в белом халате.

Вообще-то надо идею с гуталином на хлебе подкинуть. Хотя нет, потравятся к чертям. Работы нам с Левдиком прибавится. Ну ее к шайтану работу эту. Я потягиваюсь. Вчера никого, вот и слава тебе Господи. С утра тоже. Будто что-то там в городе сломалось. Подавилась все-таки проклятая мясорубка, которая нас клиентами снабжает. Полный покой уже двадцать часов. И Рождество на носу.

Левдик говорит:

— Одну таблетку на десять килограмм веса, считать умеешь?

— Умею, — огрызается Фарухов, и шипит что-то на своем.

— Что говоришь, воин? — издевается собеседник.

— Спасибо, говорю, тащ капитан. Разрешите идти?

— Вот-вот. Ну, ступай.

И тишина. Я выползаю из-под одеяла, которым кто-то заботливый меня укрыл. Кто-то по фамилии Романова, а по званию прапорщик. Золотая моя вечно грустная Романова Тань Евгеньевна. Королева спирта, герцогиня бумаг, баронесса печали. Тру руками лицо. Полный покой уже двадцать часов. Полный. Хотя…

— Жень! «Чапельник» что говорит?

— А ничего. — сияющий Левдик нарисовывается в брезентовом проеме. — Пять человек на семерку отправили, к ним ближе. К нам никого. Везуха, тащ майор. Только три поносника с утра.

Он улыбается, улыбкой счастливого человека, у которого из забот только столовая с отхожим местом остались.

— Это ты Романовой сказал фенисан выдавать? — интересуется он.

— Угу, — подтверждаю я. — Уж получше, чем твой парацетамол с анальгином. Сплошной перевод продукта, а тут даже польза какая — никакая.

Левдик ржет и загибает пальцы:

— Сеня- Марсианин, Айдар и Миха — Быстрая рука.

— Еще будут, — заверяю его. — Все посты выгребли.

Один из страдальцев мой — Марсианин, а два- головная боль Соломатина. Опять ругаться будет. Ладно Айдарчик- это вечный залетчик, вот Миху поймать, это да. Миха у нас легенда, и на моей памяти крепко влетел только раз и то по несущественному поводу- мастурбации на плакат Саманты Фокс из журнала. Отчего и получил говорящее погоняло. А так ни разу и ничего. В роте пьянка, Айдар огребает, с синяком ходит, а Миху Соломатин только пожурит. Потому что тот в очках, а значит интеллигент. А к интеллигенции командир охранения относится с уважением.

— Ты, боец, что, на грубость нарываешься? — вежливо орет Соломатин. Без задора орет, так, для проформы. Был бы Фарухов, уже давно получил по щам. А Быструю руку старлей не трогает. Да и Миха, сколько бы ни пил, все одно трезвее трезвых, только запах его выдает. И очки запотевшие. И взгляд воловий. Демаскирующие признаки, как говорится. Миха перед ним стоит, с ноги на ногу переминается, чисто муравей перед леденцом.

— Вольно! — ревет Соломатин роте, — взводные ко мне, остальные разойдись.

И к бойцам своей железобетонной спиной поворачивается. Расправа у него скорая. Разговор короткий.

— Ну и что? — говорю я Левдику.

— Да ничего, просто угля им дал. Сказал больше так не делать. Покурим может? Только у меня «Овальные».

— А у меня «Мальборо». — отвечаю, — только дома забыл.

Женька моей нехитрой шутке лыбится. Мальборо для нас, как передвижной рентген. Чудо, диво и святые угодники. Сколько времени прошло, а продолжаем штопать по Амбруазу Паре. Полевая хирургия на керосине с соляркой.

— Вам нельзя курить, Вадим Алексеевич. — встревает Романова из своей загородки. — У вас сердце.

У вас сердце, эвона как. У меня одного что ли? Сердце тут у каждого и у каждого в пятках. Сам не знаешь, что тебя быстрей догонит: сердце или бродячие артисты из местного театра, до которого всего ничего — окраина вот она. Ходим, ходим кругами, а на нее посматриваем время от времени. Говорят, у семерки были проблемы, так отбивались, чем бог послал.

А прапорщица моя как наседка- выдала фразу, сейчас заявится. Это как пить дать.

— Рождество на носу, Тань Евгеньевна, — говорю так, будто это что-то объясняет. — В сочельник можно же?

— Не можно, — упорствует Романова, и появляется в привычном бушлате, накинутом на плечи. — Тут бумаг накопилось, может подпишете, Вадим Алексеевич?

Я неопределенно машу рукой. Она кладет папку на стол. Стопка в три пальца. Наши отпечатки на песке. Инверсионный след, который скоро растает. Сколько времени прошло? Около десяти дней вроде. Или двадцати? Месяц? Год? Больше или меньше? Отсюда видно верхний лист — Оноприенко, МВТ, множественные осколочные мягких тканей. Звучит страшно, но жить будет. Что под верхним листком я догадываюсь. Что-то около ста пятидесяти человек, минус двенадцать, которые еще у нас в соседних палатках томятся.

— Пойдем, Жень. — говорю.

— Там еще заявки на медикаменты. — беспомощно просит Романова мою спину.

* * *