Сближение

Зима тянулась медленно. Я скучала по Томасу каждый день, мучительно скучала. Писала ему на все адреса, какие только могла придумать, но ответа не получила.

В начале марта 1940 года в моем доме внезапно появился немолодой штабной офицер в польской военной форме и сообщил, что нас эвакуируют во Францию, где Владислав Сикорский возглавил польское правительство в изгнании. Нам не разрешили лететь, поскольку все наши самолеты конфисковали и, как мы позже обнаружили, отдали румынам. Нам предстояло путешествие по суше через Балканские страны, север Италии и бóльшую часть Франции.

Следующие три недели, эти неприятные воспоминания о бесконечных переездах и задержках, сейчас уже смазались в памяти. Мы спали где придется, ели нерегулярно, но в итоге я и многие другие добрались до Парижа в самом конце апреля. Большинство поляков, которых удерживали в Румынии, смогли завершить путешествие, но, сходя с последнего поезда на Лионском вокзале, мы все тосковали по дому, были страшно напуганы, голодны и ходили в рванье. Я мало чем отличалась от остальных.

Нас поселили в Париже, мы немного подлечились, даже как-то обрели уверенность в себе, но спустя всего пару дней после приезда пришла новость, что немцы вторглись в Бельгию и теперь наступают на Париж. Последствия понимали все. Правительство Сикорского в спешке передислоцировали в Лондон, и нам тоже пришлось туда перебраться как единственным оставшимся представителям польских военных сил.

Через три дня я была в Лондоне, и меня снова поселили в семью польских эмигрантов, перебравшихся в Англию около десяти лет назад, которая жила в западном районе под названием Илинг. Все лето и следующую зиму я провела здесь, и местные опасались немецкого вторжения. Поскольку я была иностранкой, да еще и женщиной, то к обороне города меня не допускали, позволили только нести пожарную вахту [40] по ночам. Я же была одержима идеей, что если бы только мне выдали боевой самолет, я избавила бы небо от немецкой угрозы. Вместо этого меня отправили повыше, и с церковных шпилей и крыш офисных зданий я высматривала пожары. Жители Илинга, как и остальные лондонцы, страдали от ночных сирен воздушной тревоги, но, поскольку район располагался довольно далеко на западе, то во время авианалетов здесь падало меньше бомб, чем в других частях города.

Мое положение по-прежнему меня разочаровывало. Многим полякам-мужчинам, вместе с которыми я бежала в Британию, позволили пройти переподготовку в британских ВВС, и вскоре они присоединились к английским эскадрильям истребителей и бомбардировщиков, а мне нечего было делать. А я ведь являлась квалифицированным пилотом и имела больше часов одиночных полетов, чем большинство знакомых мне мужчин, и определенно куда более богатый опыт на разных типах самолетов, но ВВС оставались чисто мужской вотчиной. Самое большее, что они могли мне предложить, – должность офицера связи в женской вспомогательной службе и работу с польскими летчиками на базах бомбардировщиков. Я уже хотела согласиться, решив, что это лучше чем ничего, когда услышала про ВТС.

Сначала я решила, что в ВТС тоже берут только мужчин, но вскоре выяснила, что там есть и женское отделение, поскольку гражданских летчиков катастрофически не хватало. Я немедленно подала заявление, и после ожидания, показавшегося вечностью, со мной наконец провели беседу, похвалили мой английский, но все равно отправили на курсы подтянуть его. Ни у кого не было такой мотивации освоить новый язык, как у меня.

Весной 1941 года я начала полеты в составе ВТС. Мечта сбылась, и я думаю, что буду заниматься этим до конца войны. Я хочу только одного: узнать, что стало с Томашем, или снова увидеться с ним.

12

Приборщик (продолжение)

Кристина закончила свой рассказ. Они с Майком Торрансом сидели бок о бок на деревянной скамейке, откинувшись на твердую спинку, их плечи по-товарищески соприкасались. Торранс был опьянен идущим от нее теплом, и когда она взмахивала руками, объясняя, что имеет в виду, Майк чувствовал, как внутри него все сжимается от волнения. Иногда она клала пальцы на его колено, потом слегка отклонялась, чтобы повернуться к Торрансу лицом и сказать что-то с подчеркнутой убежденностью или искренностью, но затем возвращалась в исходное положение и снова приветливо льнула к нему. Один раз, когда Кристина рассказывала о том, как последний раз видела Томаша в разрушенном Кракове, она замолчала, судорожно дыша, а ее ладонь поверх его руки стала внезапно горячей. Торранс обнял ее, и Кристина заплакала.