Савва Сторожевский

Старинные звенигородские предания, связанные со старцем Саввой, видимо, могли лечь в основу какого-то большого замысла. Все больше склоняющийся к духовным темам в последние годы своей жизни, Пушкин понимал, что есть творческие идеи, которые должны «подождать» своего часа. И когда он взялся за перевод Жития Саввы Сторожевского, используя для этого текст из публикации Дмитрия Ростовского и Пролога, он уже знал — для чего это делает. Конечно же его привлекали не исторические изыски и архивные поиски. Звенигородский чудотворец, скорее всего, мог стать прообразом какого-то будущего героя новой поэмы или большого прозаического произведения.

Однако мирские планы (в случае с памятью о Савве) вновь не взяли верх. Имя старца в пушкинском осмыслении в полной мере для потомков так и не прозвучало.

Не в первый раз в истории для преподобного, но, быть может, все-таки — не в последний…

Молодой Чехов

Самое интересное, что было связано с жизнью молодого Чехова в Звенигороде, а она продолжалась довольно длительный период — с перерывами почти два года, можно назвать так: познание реальной жизни. Известно, что в 1884 году ему пришлось замещать в городе уездного врача. Тогда и назвал он сам себя «земским эскулапом». «Живу в Звенигороде и вхожу в свою роль… Милое дело!»

Один из его коллег позднее вспоминал, как будущий писатель «насадил на земле больницы аллею лиственниц, которые еще и теперь стройными красавицами тянутся от служебного корпуса вплоть до больничного», а кроме того, «нашел в лице теперь уже покойного фельдшера земской больницы оригинал для героя своей «Хирургии».

Молодость, жажда познания жизни, просыпающаяся творческая энергия, новая карьера — все это он переживал тогда сполна. Не надо было еще заботиться о собственном здоровье (редкие и счастливые времена!), ничто не предвещало ближайших почти неизлечимых проблем. Вообще, звенигородский Чехов — вовсе не тот Чехов, которого многие привыкли видеть на фотографиях или представлять по будущим сочинениям. Еще не было ни собраний сочинений, ни специального ухода за отращиваемой бородой, ни всеобщего почитания и славы.

В Звенигороде Чехов лечил людей, будучи еще сам здоровым человеком. Лишь позднее, уже потом — он напишет: «У меня всё в порядке, всё, кроме одного пустяка — здоровья». А ведь именно в это время множество паломников стремились в этот уездный город, прослышав со старых времен о чудесных исцелениях людей у мощей преподобного старца.

Потому и примечателен факт: проживая в двух верстах от монастыря, слушая с утра до вечера колокольные звоны, Чехов ни разу (!) — ни тогда, ни позднее — нигде не обмолвился хотя бы словом о своих впечатлениях или представлениях, связанных с обителью или старцем Саввой. Не лечил разве он тех, кто так или иначе работал при монастыре? Не слышал многочисленных рассказов или преданий? Существовал в стороне от реальной жизни, в то время неизбежно во многом связанной с жизнью древней обители? Известные современники, бывавшие тут, почему-то замечали, а вот он, Чехов — нет.

Об этом академик Дмитрий Лихачев сокрушался с удивлением: «Мимо этой «своей красоты» проходили Тургенев, Чехов, Толстой и многие другие. Чехов жил в Звенигороде, жил на Истре, но ни разу не упомянул в письмах о тех памятниках древнерусского зодчества, которые его окружали».

Однако известно, что зимой 1885 года Чехов приезжал в Звенигород на освящение вновь отстроенного здания городской больницы. Освящение — это большое событие, и оно происходило конечно же с участием представителей монастырской братии…

Но — ни слова, нигде, даже ни строчки.

Легко можно представить — что мог думать молодой врач в уездном городе, так много посвятивший докторской практике и уже начинавший писать рассказы, когда из соседнего монастыря приходили люди и рассказывали о чудесах исцеления без всякой профессиональной медицины, лекарств и материальных объяснений. Такие медицинские «нонсенсы» происходили при его работе в Звенигороде постоянно. И отношение практикующего врача к ним вполне понятно. Не желая комментировать события или высказывать по их поводу какие бы то ни было мнения, Чехов просто «молчал». Вступить в полемику с тогдашним уездным светским и духовным управлением для молодого человека было просто карьерным самоубийством. А его отношение к современной церковной жизни можно заметить и в более поздних бумагах, чего только стоит фраза из письма Куприну: «Я с удивлением смотрю на всякого верующего интеллигента». Так и произошло в итоге: писатель и церковная жизнь Звенигорода на первый взгляд словно бы «не заметили» друг друга.

Но так ли это на самом деле?

Кажется, что не совсем. Приведу лишь два-три примера.

Первый — это отрывки из двух более поздних писем Чехова из Ялты — Ольге Книппер, посланных почти перед самым их венчанием. В них он мечтает о предстоящем свадебном путешествии.

«24 апреля 1901 г. Ялта.

Ты уже решила, куда нам поехать? На Волгу или в Соловки? Думай, дуся… В Звенигороде в самом деле хорошо, я работал там в больнице когда-то. Непременно поедем, супружница моя хорошая».