Савва Морозов: Смерть во спасение

Бес и подхватил Данилку, вместе с парой откормленных рысаков и не успевшим позавтракать хозяином. Потому Морозов и приказал у какого‑то трактира:

— Стой. Жрать хочу.

Туда вездесущий народ ломился, вышибала еле сдерживал.

Хозяин стелился половичком:

— Не совсем, чтоб у нас. для вас. Но чем богаты!..

Савва Тимофеевич утешительно хлопнул его по плечу:

— Ладно, закрой дверь, и так не продохнуть.

Вышибала еще раньше хозяйских слов дверь плечом пришиб. В самом деле, уже не трактир — кабак был. И сидя, и стоя пили. Дело торговое, раз народ прет, так не зевай, лови деньгу. Знай покрякивают:

— Эк нас!.. Царь на дармовщину зовет, а мы последнее.

— Поспе-ем и на дармовое.

— Как не поспеть!..

Что‑то студенческое, залихватское встрепенулось в душе. Хозяину, отгораживающему его от толпы ручищами, всепрощающе попенял:

— Да ладно! «Смирновки» мне подай да кучеру полстакашка. Тоже повеселиться захотел.

— Как не веселиться, в такой‑то день!..

Хозяин радовался богатому прибытку, ной у Морозова полегчало на душе. Ну их, женские капризы!

После такого шумного трактира и толпа на улице вроде бы не так сильно шумела. Хотя народ пер в сторону Ходынки, как на пожар. Рысаки уже грудью, шажком пробивались. Иногда и кнут Данилкин им помогал. Но живой поток, плечистый. Рысакам уже невмочь пробиваться, да и вопли по сторонам:

— Куда он, дьявол?

— Оглоблей. Дышлиной‑то в спину!..

— Да чего их, бей ребята!..

Савва Тимофеевич велел Данилке свернуть куда‑нибудь в сторонку. В самом деле, побьют. Народ разгорячился. Еще на подходе сивухи нажрались. В ярости от лошадей не отстают. И спасает лишь гогочущий крик:

— Гэ-гэ... бочки катают!..

В самом деле, ломовозы разгружали на обочине бочки, а при каждой с десяток кружек. Не опоздать, не опоздать! Ошалело ринулся народ к бочкам. А там бабий визг:

— Пре-еники, пре-еники!..

Мужичье перескакивало через баб — какие там пряники! Но ведь и бабы, поварихи да прачки, крепки. Не только они валились на землю — и мужики носами пахали поле. Уже много таких, и мужских, и женских растреп, корчилось на земле.

А тут очередной взбалмошный крик:

— Царские леденцы для детишек!

Третья волна своей неуправляемой массой накрыла и первую, и вторую; ее ж по махонькому росту и не видели, топтали сапожищами, чунями и лаптями, а слабенький утробный визг за ревом оголтелой толпы и не слышался. Вторая волна набегала на первую, первая ее сминала каблуками, а что оставалось от детского наплыва, о том и помину не было.

...лишь красные струйки, струйки в ручейки сбивались...

...в потоки стекались...

...в костоломье...

...в страшный хруст по всему загаженному полю...

...запоздалый и ничего не значащий приказ:

— Разойдись!.. Посторонись!..

Полицейская статуя на ожиревшей кобыле по полю двигалась, дорогу для себя просила. Только и всего. А дорогу ей не давали. В воздухе замелькали откуда‑то взявшиеся топоры — виночерпии не успевали вышибать пробки, да и разбежались от страху, — охотнорядцы у бочек распоряжались. Предусмотрительные! Топорики с собой прихватили. Песни неслись, про «реки, полные вина!», но вино кровищей мешалось, пойми, где что.

Уже несколько конных статуй поле бороздили, только большую ярость вызывая. Сейчас никакой гренадерский полк бойню и давку остановить не мог, да ее никто и не останавливал. Имеющий ноги — да унесет их!

Но прохода ни вперед, ни назад не было, все кружилось в истошном водовороте. Кто мог, лез на окрестные столбы и деревья; ломались под тяжестью дерева, давя и расхристанных воронов, и распластанных лягушат. Телеги, бочки — во спасение; какая‑то голоногая девчушка дикий танец на верхотуре исполняла. Платьице ее в давке спустили с хрупких плечиков, а она все‑таки женщина — ручонкой пыталась прикрыть ошмотья. И по этой ручонке. по этой... рубанул незнамо откуда прилетевший топор. Даже крика‑то от ужаса не было, только желание спасти упавшее, отлетевшее к ножонкам; она обрубок подхватила, каким‑то чудом спрыгнула с бочки, а толпа все от того же ужаса перед ней расступилась — на майскую травку выбежала, да тут и ткнулась носишком.

Не менее других обезумевший Савва подхватил ее и потащил к своему ландо, которое тоже было забито людьми, а кони истошно ржали, не в силах оборвать ременные вожжи. Положив девочку, которая была еще в памяти и ручонку прижимала к грудке, он стал звать:

— Данилка! Данилка!

Отклик был из густейшей толпы, которая сама стала наводить порядок, ища зачинщиков. С какой‑то стати попал Данилка в зачинщики. Когда Савва пробился в дикий круг, от него уж мокрого места не осталось. Как самого не затоптали — не помнил. Как девочку, Данилку тащил на руках, пока не остановил его спокойный, знакомый возглас:

— Ба, Савва Тимофеевич! Какими судьбами?

Витте во всей своей невозмутимости. В окружении доброго взвода казаков, с саблями наголо.

— Вы откуда? — опустил Савва на землю то, что оставалось от Данилки.

— Ну как же, Савва Тимофеевич, с часу на час сюда пожалует государь, и что он увидит?

— Да зачем. жаловать?