Савва Мамонтов

А весной, скопив изрядно денег, Шаляпин, еще так недавно ютившийся в какой-то жалкой петербургской мансарде, укатил в Париж.

Он захлебывался от счастья — вот он, Федор Шаляпин, вчерашний пасынок каких-то дутых авторитетов, полунищий, для которого починка сапог была проблемой, теперь едет за границу, в Париж.

В первый же день друзья, приехавшие в Париж раньше, затаскали его по городу. Возвратившись в отель, Шаляпин пишет восторженное письмо Мамонтову, который лечится в Карлсбаде. Увы, годы, бронхит… Ведь Савве Ивановичу уже пятьдесят шестой, а он еще работает как вол: все эти железные дороги, эти паровозостроительные заводы. Шаляпин видит его только в театре.

«Париж» — с удовольствием выводит Шаляпин на чистом листе бумаги.

«Дорогой Савва Иванович!

Я в Париже… Кусаю сам себя, потому что не верю, и думаю, что все это сон. Читайте терпеливо, ибо писать буду многое».

Письмо и впрямь огромное. В нем и описание дороги, и остановка в Вене, где Шаляпин заболел, и впечатление, произведенное Швейцарией, которую проезжал он, направляясь в Париж. «О, Савва Иванович! Не видывал я такой красы!!!!!!»

В конце письма Шаляпин обещает приехать к Савве Ивановичу в Карлсбад. Но все случилось по-иному: в Париж приехал Мамонтов, а с ним Коровин и Любатович.

Шаляпина Мамонтов потянул в Лувр, ибо вкус Феденьки нужно было еще воспитывать и воспитывать. В Лувре Феденька остановился, восхищенный, перед короной, утыканной драгоценными камнями. Мамонтов только улыбнулся, глядя на завороженного блеском драгоценностей Шаляпина.

Добродушно хохотнув, он сказал:

— Кукишки, кукишки это, Федя. Не обращайте внимания на кукишки, а посмотрите, как величествен, как прост и как ярок Поль Веронез.

Шаляпин первостепенное значение придавал этому посещению Лувра с Мамонтовым, этой сказанной им фразе. Она словно бы завершала разговор, начатый год назад в Нижнем Новгороде, перед врубелевскими панно.

«Никакая работа не может быть плодотворной, — писал много лет спустя Шаляпин, — если в ее основе не лежит какой-нибудь идеальный принцип. В основу моей работы над собой я положил борьбу с этими мамонтовскими „кукишками“ — с пустым блеском, заменяющим внутреннюю яркость, с надуманной сложностью, убивающей прекрасную простоту, с ходульной эффектностью, уродующей величие…».

Из Парижа всей компанией поехали в Дьепп, где жила Бертрами, итальянская преподавательница пения, у которой проходили школу почти все певцы Мамонтовской оперы. Шаляпину Мамонтов предложил начать готовиться к следующему сезону, разучить партию Олоферна, которую он должен был исполнять когда-то в Мариинском театре, но так и не исполнил, потому что уехал в Нижний Новгород.

В конце лета Шаляпин уехал из Дьеппа в Москву. Вскоре вернулся Мамонтов, и Шаляпин втянулся в работу, готовил сразу две новые роли: Олоферна для «Юдифи» и Досифея для «Хованщины». Решено было приобщиться к Мусоргскому.

Между тем в театре начали появляться новые люди. Молодые певцы — Страхова, Карклин, Мутин. Был приглашен из Харькова на должность первого дирижера Эспозито. С Бернарди Савва Иванович решил расстаться. Сезон открылся 3 октября в здании театра «Эрмитаж», арендованном на полтора-два месяца. Первым спектаклем шел «Фауст» с Шаляпиным, и газеты теперь уже наперебой хвалили театр, восторгались Шаляпиным.

Одна из статей, напечатанная в «Новостях дня», принадлежит перу С. Н. Кругликова, который скоро станет одним из очень близких Савве Ивановичу людей и с сезона 1897/98 года будет иметь решающее влияние на репертуар Мамонтовского театра.

Семен Николаевич Кругликов, человек прогрессивных взглядов, участник созданной Балакиревым бесплатной музыкальной школы, сторонник так называемой «Могучей кучки», считавшийся как бы ее московским представителем и пропагандистом, особенно близок был с Римским-Корсаковым, которому писал об успехе в Частной опере «Снегурочки» и «Псковитянки». Но Римский-Корсаков поначалу с некоторым недоверием относился к новому театру.

Однако в 1897 году произошел перелом в отношении композитора к Частной опере, и не последнюю роль в этом сыграл именно Кругликов.

В 1896 году Римский-Корсаков сочинял новую оперу, «Садко», и осенью писал Кругликову: «„Садко“ окончил летом, представлен в дирекцию^[86], но не попадет ни в будущем сезоне, ни в следующем, ни в последующем и т. д.

Всеволожский и чиновники (театральные поручики) не пожелали его поставить, а потому первый ухитрился доложить о нем государю так, что тот сказал: „Поставьте что-нибудь повеселее“, что достаточно надолго заколодило моей опере дорогу».

К подобному отношению Римский-Корсаков привык. Его оперы обычно признавали и ставили спустя много лет после их создания. Конечно, судьба его опер не представляла собой исключения. «Князь Игорь» Бородина, оперы Мусоргского имели такую же судьбу.