Савва Мамонтов

«Два колодца, в которые очень много плевали, пригодились, — писал Дорошевич об Архангельске и Донецком бассейне. — Интересно, что и Донецкой и Архангельской дорогой мы обязаны одному и тому же человеку. „Мечтателю“ и „Затейнику“, которому очень много в свое время доставалось за ту и за другую „бесполезные“ дороги — С. И. Мамонтову. Когда в 1875 году он „затеял“ Донецкую каменноугольную дорогу, протесты понеслись со всех сторон. „Бесполезная затея“. Лесов было сколько угодно. Топи — не хочу. „Дорога будет бездоходная“. „Не дело“. „Пойдет по пустынным местам“. Но он был упрям. Слава богу, что есть еще на свете упрямые люди. И не все еще превратились в мягкую слякоть, дрожащую перед чужим благоразумием. Когда С. И. Мамонтов на нашей памяти „затеял“ Архангельскую дорогу, поднялся хохот и возмущение. Было единогласно решено, что он собирается строить дорогу — вопреки здравому смыслу. Возить клюкву и морошку? У „упрямого“ человека выторговывали: хоть узкоколейку построить. И вот теперь мы живем благодаря двум мамонтовским „затеям“. „Бесполезное“ оказалось необходимым. Что это было? Какое-то изумительное предвидение? Что надо на всякий случай? Застраховаться? Какая-то гениальная прозорливость? Или просто — случай?

Но все-таки два изумительных случая случайно случились с этим человеком. Построить две железные дороги, которые оказались родине самыми необходимыми в самую трудную годину. Это тот самый Мамонтов, которого разорили, которого держали в „Каменщиках“, которого судили. Оправдали. А на следующий день к которому многие из его присяжных явились с визитом: засвидетельствовать свое почтение подсудимому.

Я помню этот суд. Было тяжко. Было легко и была духота. Недели две с лишним сидели мы в Митрофаньевском зале. Звон кремлевских колоколов прерывал заседание. Мешал. Словно не давал совершиться этому суду. Как над связанными, смеялся над подсудимыми гражданский истец казны: „Г. Мамонтов „оживил“ Север? Он все прикрывает патриотизмом“. И вот сейчас — то, что… казалось пустыми затеями, то в 1915-м оказалось самым жизненным, самым насущным государственным предприятием. С. И. Мамонтов думал 40 лет тому назад, 20 лет тому назад. Мы узнали об этом только теперь. Какой счастливый „случай“. Каких два счастливых „случая“!

И как с благодарностью не вспомнить сейчас „Мечтателя“, „Затейника“, „московского Медичи“, „упрямого“ старика С. И. Мамонтова. Он должен чувствовать себя теперь счастливым. Он помог родине в трудный год. Есть пословица у нас: кого люблю, того и бью. Должно быть, мы очень „любим“ наших выдающихся людей. Потому что бьем мы их без всякого милосердия».

Окончился 1915 год, наступил 1916-й. Война все продолжалась, и не видно было ей конца.

Лишенный каких бы то ни было перспектив активной деятельности, Савва Иванович старел катастрофически.

В те годы не было так распространено слово «склероз». Но это был именно склероз. Он все чаще жаловался на слабеющую память и на общую слабость. Бронхит накинулся на него осенью с новой силой. Он задыхался. Он стал плохо воспринимать окружающее.

В феврале 1917 года произошла революция. Отрекся от престола царь Николай II.

Что должен был чувствовать он, родившийся еще при Николае I, переживший Александра II и Александра III? Что должен был чувствовать он, который сознательным уже человеком был знаком с декабристами?

Но он никак не реагировал на события. В начале лета продан был гончарный завод «Абрамцево», и Савва Иванович с Решетиловой перебрались в настоящее Абрамцево.

Только один человек из свидетелей былой абрамцевской жизни оказался рядом. Это был Нестеров, который Савву Ивановича недолюбливал и которого Савва Иванович недолюбливал. Но сейчас это было ему безразлично…

Осенью он перебрался в Москву, поселился вместе с Евгенией Николаевной в небольшой квартире на углу Спиридоньевки и Спиридоньевского переулка, неподалеку от дома, где сейчас жил муж Верушки — Александр Дмитриевич Самарин. Жил бобылем. Дети были в Абрамцеве у Александры Саввишны, сам он даже не думал о втором браке.

Когда Савва Иванович с Евгенией Николаевной приходили к нему (на более далекие расстояния Савва Иванович не отваживался), они всегда находили Александра Дмитриевича в кабинете у стола, над которым висел васнецовский портрет Верушки.

В конце осени происходили великие события. Революция. Но Савва Иванович уже осмысленно ничего не мог воспринимать. С начала зимы он совсем почти перестал выходить. К нему и к Евгении Николаевне приходил только Малинин с женой, приводил свою маленькую дочь Маринку^[104].

А зима была холодная и голодная. Евгения Николаевна пошла работать в полевой стан воздушного флота. У Саввы Ивановича склероз обострялся с каждым днем. Как-то пришла Любатович. Он не узнал ее. Не узнал Александру Саввишну.

И как ни берегся, в феврале, совсем на исходе зимы, простудился. Понял: это конец. И испугался страшно. Умирать он не хотел. Но болезнь не отпускала. Это был уже не бронхит, а крупозное воспаление легких. Он мучился, задыхался, несколько дней был в беспамятстве.