Савва Мамонтов

Петербургская публика встретила первый спектакль доброжелательно, более доброжелательно, чем, как правило, встречала спектакли Частной оперы московская публика. Особенно приятен был отзыв прессы, главным образом статья газеты «Новости», тем более приятен, что автором статьи, высоко оценивавшей работу театра, был Ц. А. Кюи.

Но подлинным триумфом стал второй спектакль — «Псковитянка». Шаляпин, еще два года тому назад незаметнейший из артистов Мариинской сцены, восхитил зрителей.

В его уборную явились сопровождаемые Саввой Ивановичем Стасов и Антокольский. Назавтра Шаляпин был гостем Стасова в Публичной библиотеке, где его особенно поразило, что на кресле, в которое его усадил Стасов, сиживали Гоголь и Тургенев. Стасов и здесь все восторгался Шаляпиным, бранил казенные театры, восхищаясь успехами Частной оперы.

И в тот же день в «Новостях» и «Биржевой газете» появилась статья Стасова. Статья называлась «Радость безмерная» и была переполнена похвалами гению Шаляпина и шпильками по адресу императорской сцены: «Эта опера, — писал он о „Псковитянке“, — так сильно даровита, так характерна и своеобразна, что, само собой разумеется, ее давно уже нет на нашей сцене, и мы обязаны ее глубоко игнорировать, чтобы вместо нее слушать всякую дребедень, часто постыдную.

Только Московская частная опера, на днях к нам из Москвы приехавшая в гости, смотрит на русские талантливые музыкальные создания иначе и дает нам взглянуть на многие чудные вещи, тщательно от нас скрываемые». Оказалось, что в январе 1898 года, находясь в Москве, Стасов слышал Шаляпина в «Садко», поразился исполнением роли Варяжского гостя: «Да кто это, кто это? Какой актер? Где они таких отыскивают в Москве? Вот люди-то!»

Но в «Садко» у Шаляпина всего одна небольшая ария; Стасова больше поразила сама опера, она «так высокоталантлива, так необычайна, так своеобразна, она имеет такое значение в истории русской музыки… так в ней все ново и глубоко, что ее, конечно, не приняли на Мариинскую сцену… Ведь это обыкновенная судьба русских важнейших опер. Вспомните только вечную их злосчастную участь. На что нам русские оперы? На что нам русская талантливость? Глинка, Даргомыжский, Мусоргский, Кюи, Бородин, Римский-Корсаков — кто из них не набедствовал?»

Потом Стасов опять переходит к Шаляпину, который «создает уже не отдельные сцены и облики, а целые роли, целого человека… Передо мной явился вчера Иван Грозный в целом ряде разносторонних мгновений своей жизни… Как голос его выгибался, послушно и талантливо, для выражения… все новых и новых душевных мотивов! Какая истинно скульптурная пластика являлась у него во всех движениях, можно бы, кажется, лепить его каждую секунду, и будут выходить все новые и новые необычайные статуи… И как все это являлось у него естественно, просто и поразительно! Ничего придуманного, ничего театрального, ничего повторяющего сценическую рутину.

Какой великий талант! И такому-то человеку всего двадцать пять лет!»

Этот первый приезд в Петербург ознаменовался гораздо большим сближением театра с Римским-Корсаковым, чем во время кратковременного пребывания композитора в Москве.

Но одновременно произошла и размолвка, к счастью, не серьезная, между Мамонтовым и Римским-Корсаковым. Невольной причиной размолвки была Забела. Никаких последствий для дальнейших отношений композитора с театром и с самим Мамонтовым эпизод этот не имел. Но биографы Римского-Корсакова и Забелы почему-то придают этому эпизоду нечто значительное и принципиальное, считая причиной конфликта чуть ли не самодурство «мецената-антрепренера».

Суть конфликта заключалась в споре о том, кому исполнять партию Снегурочки.

До прихода в оперу Забелы, в первый сезон, партию исполняла сначала Цветкова, потом Пасхалова.

Римский-Корсаков отдавал предпочтение Забеле, считая ее лучшей певицей Мамонтовской оперы. По-видимому, так оно и было. Но Забела еще недостаточно подготовила партию, хотя и работала над ней в Москве.

С другой стороны, Мамонтов рассчитывал сделать из Пасхаловой настоящую певицу. В письме к Мельникову, уехавшему в Париж, Мамонтов писал: «Взял я Пасхалову. Голос очень милый, очень музыкальна и в то же время любит дело до смерти, а самолюбива и задорна не по росту. Отсюда, думаю, выскочит талантик».

Таким образом, Мамонтов, выдвигая и Пасхалову, и Забелу, и Черненко, и других актрис, экспериментируя, варьируя исполнение, думал о судьбе театра. Римский-Корсаков думал о судьбе своей оперы. Каждый был прав по-своему.

Как певица Забела была, несомненно, выше Пасхаловой. Приехав в Петербург, она стала весьма усердной посетительницей Римского-Корсакова, который сам прошел с ней всю партию Снегурочки.

Мамонтов совсем не был принципиально против Забелы и, убедившись, что она действительно стала чудесной Снегурочкой, предоставил ей возможность быть первой исполнительницей, Пасхалову же оставил дублершей. Врубель сделал для своей жены отличный эскиз костюма и грима.

Конфликт был исчерпан, и впоследствии никаких недоразумений по этому поводу не было.