Сатори в Париже. Тристесса

Я валю мимо Почтамта, пересекаю дно Хуареса, поблизости тонет Дворец Изящных Искусств, – гнетусь к Сан-Хуан-Летрану и пускаюсь походом пятнадцать кварталов по нему, быстро минуя вкуснейшие места, где делают чурро и нарезают тебе горячие с солью сахаром маслом куски свежего горячего пончика из жирной корзинки, которыми хрустишь свеже, покрывая перуанскую ночь пред твоими врагами на тротуаре – Всевозможные чокнутые банды собрались, главные злорадные вожаки улетают по бандовождению, на них чокнутые шерстяные Скандинавские Лыжные шапочки поверх параферналий лепней и пачуковых причесонов – Как-то на днях проходил я мимо банды детворы в канаве, вожак их был разодет под клоуна (с нейлоновым чулком на голове) и с широкими кругами, нарисованными вокруг глаз, детишки поменьше ему подражали и примеряли похожие клоунские прикиды, а все серо и начерненные глаза с белыми петлями, как шелка великих скаковых кругов, мелкая шайка Пиноккиоанских героев (и Жене) параферналиирует на уличной обочине, мальчишка постарше насмехается над Клоунским Героем «Это что у тебя еще за клоунада, Клоунский Герой? – Небес что ли нет нигде?» «Не бывает Санта-Клаусов Клоунским Героям, псих» – Другие банды полу-хипстеров таятся перед ночноклубными барами с воньками и шумом внутри, я пролетаю мимо с одним мимолетным Уолт-Уитменовским взглядом на всю это голую матью – Дождь припускает сильней, идти на своих двоих мне еще далеко и тянуть эту больную свою ногу дальше под сбирающимся дождем, ни шанса, ни намеренья какого тормознуть такси, виски и морфий сделали меня невозмутимым к болезни отравы в сердце моем.

Когда больше номеров в Нирване не выпадает, не будет уже и такой штуки, как «без-численность», а вот толпы на Сан-Хуан-Летране все ж были типа бесчисленны – я говорю «Сочти все эти страданья отсюда до края бескрайнего неба, кое не небо, и увидишь, сколько удастся сложить вместе, дабы получилась цифра, чтобы произвести впечатление на Босса Мертвых Душ на Мясной Мануфактуре в городе Городе ГОРОДЕ все они болят и родились умирать, колобродят по улицам в 2 ч н под этими немыслимыми небесами» – их непомерная бесконечность, простор мексиканского плато вдали от Луны – живут лишь умереть, печальную песнь этого я слышу иногда у себя на крыше в районе Техадо, в каморке на крыше, со свечами, ожидаючи мою Нирвану или мою Тристессу – ни одна не приходит, в полдень я слышу, как по ментальным радио в провалах между многоквартирными окнами играет «La Paloma»[83] – чокнутый пацан по соседству поет, вот прямо сейчас имеет место греза, музыка такая печальная, валторны ноют болью, высокие жалобные скрипки и деберратарра-рабаратарара индейского испанского диктора. Жить лишь умереть, мы тут ждем на этой полке, а вверху на небесах во всей этой золотой открытой карамели, распахнута моя дверь – Алмазная Сутра в небе.

Я ломлюсь пьяно и уныло, и трудно с пинающимися ногами по-над сомнительным тротуаром, осклизлым от растительного масла «Теуантепек», зелеными тротуарами, где роится мерзочерьвь, незримая, кроме как в улете – мертвые женщины прячутся у меня в волосах, мимоходом под сэндвичем и стулом – «Вы чокнулись!» ору я толпам по-английски «Вы не соображаете, что, к черту, делаете в этой колокольне вечности, чей язык качает кукловод Магадхи, Мара-Искуситель, безумец… А вы все сплошь орел и гончий кобел и бери – Вам лишь развел да невесть что приплел да соври – Бедные вы мамочкины тупцы, льетесь сквозь сочсущий парад своей Главноуличной Ночи и не знаете, что Господь упромыслил все в поле зрения». «Включая вашу смерть». «И ничего не происходит. Я не я, вы не вы, они неисчислимые не они, а Одно Без-Численное Я, так его вообще не бывает».

Я молюсь у ног человека, ожидая, как они.

Как они? Как Человек? Как он? Нет никакого Он. Лишь неизъяснимый божественный мир есть. Каковой не Слово, но Таинство.

В корне этого Таинства отделение одного мира от другого мечом света. —

Победители в мячном матче сегодня вечером в открытом тумане за Такабатабаваком куролесят мимо вдоль по улице, размахивая толпе бейсбольными битами, показать, как здорово они ими бьют, а толпа бродит невозмутимо вокруг, поскольку они дети, а не малолетние преступники. Они натягивают клювы бейсболок тугоястребно себе на самые носы, под моросью, постукивая по перчатке интересуются «Я разве плохо сыграл в пятом иннинге? Как я возместил тем хитом в седьмом иннинге?»