Сарразин

— Объясните мне, — сказал он ей, — почему эта чрезмерная слабость, которая во всякой другой женщине показалась бы мне отвратительной и отталкивающей и малейшего проявления которой, вероятно, было бы достаточно, чтобы убить мою любовь, в вас мне нравится, чарует меня? — О как я вас люблю! — воскликнул он. — Все ваши недостатки, ваши страхи, ваши ребячества придают вам какую-то особую прелесть. Я чувствую, что способен был бы возненавидеть сильную женщину, какую-нибудь Сафо, смелую, энергичную, полную страсти. О, ты, хрупкое и нежное создание! Да разве могла бы ты быть иной? Этот ангельский голос, этот нежный голос, был бы противоестественным, если бы исходил из другого, не твоего, тела. 

— Я не могу подать вам никакой надежды, — сказала она. — Перестаньте так говорить со мной, или вы станете предметом насмешек. Я не имею возможности запретить вам бывать в театре, но если вы любите меня, или если вы благоразумны, вы больше не появитесь там. Послушайте, синьор, — заговорила она вдруг очень серьезно.

— Замолчи! — воскликнул совершенно опьяненный скульптор. — Препятствия только разжигают в моем сердце любовь!

Замбинелла замерла в скромной и изящной позе. Она молчала, будто задумавшись о каком-то грозящем ей несчастье. Когда наступило время возвращения в город, она уселась в четырехместную карету, жестоко и повелительно приказав скульптору ехать одному в коляске. По дороге Сарразин твердо решил похитить Замбинеллу. Весь день он был занят тем, что придумывал планы похищения, один безумнее другого. Поздно вечером, собираясь выйти, чтобы справиться о том, где находится дворец, в котором живет Замбинелла, он у самых своих дверей столкнулся с одним из своих товарищей.

— Друг мой, — сказал этот последний, — наш посол поручил мне пригласить тебя быть у него сегодня вечером. Он устраивает великолепный концерт, и когда ты узнаешь, что там будет Замбинелла…

— Замбинелла! — воскликнул Сарразин, при одном этом имени теряя всякое самообладание. — Я с ума схожу по ней!

— С тобой происходит то же, что и со всеми другими, — ответил его приятель.

— Я надеюсь, — проговорил с волнением Сарразин, — что ты, Виен, Лаутербург и Аллегрен не откажетесь после бала помочь мне в одном деле.

— Нам не придется участвовать в убийстве кардинала или?..

— Нет, нет, — успокоил его Сарразин. — Я не попрошу вас ни о чем, чего не могли бы сделать порядочные люди.

В самый короткий срок скульптор приготовил все необходимое для выполнения задуманного им плана. Он одним из последних явился на вечер в посольство, но зато приехал в дорожной карете, запряженной выносливыми лошадьми, которыми правил один из самых отчаянных римских vetturini5. Дворец посольства был полон народа. Не без труда удалось скульптору, которого никто здесь не знал, пробраться в зал, где пела Замбинелла.

— Должно быть, из уважения к присутствующим здесь кардиналам, епископам и аббатам, — спросил Сарразин, — она носит сегодня мужской костюм и шпагу, а волосы ее курчавятся и заплетены сзади в косичку?

— Она! Кто это — она? — с удивлением переспросил старик, к которому обратился Сарразин.

— Замбинелла!

— Замбинелла! — воскликнул старый римский аристократ. — Вы шутите? С неба вы свалились, что ли? Да разве когда-нибудь женщина ступала на подмостки римского театра? Неужели вы не знаете, какими существами исполняются женские роли во владениях римского папы? Это я, милостивый государь, одарил Замбинеллу таким голосом! Я по всем счетам платил за этого плута. Даже и учителю пения платил я. И вот, представьте себе, он оказался таким неблагодарным, что даже ни разу не согласился переступить порог моего дома. А между тем, если он наживет состояние, то этим он будет всецело обязан мне. — Князь Киджи мог бы говорить еще долго, Сарразин не слушал его. Страшная истина вонзилась ему в душу, поразив его точно громом. Он замер в неподвижности, устремив взгляд на мнимого певца. Его пылающий взор, казалось, имел на Замбинеллу магнетическое действие: il musico невольно обратил свой взгляд на Сарразина, и его небесный голос слегка дрогнул. Трепет охватил его тело. Шепот, пробежавший по рядам публики, словно прикованной к его устам, окончательно смутил его. Оборвав пение, он опустился на стул. Кардинал Чиконьяра, искоса следивший за направлением взгляда своего любимца, заметил француза и, склонившись к уху одного из своих адъютантов в рясе, осведомился об имени скульптора. Получив нужные сведения, он внимательно оглядел художника и приказал что-то сопровождавшему его аббату, после чего последний поспешно удалился. Тем временем Замбинелла, несколько оправившись, снова запел столь своенравно прерванную им арию. Но исполнил он ее неважно и, несмотря на все просьбы, решительно отказался спеть что-либо другое. Этот отказ был первым проявлением своенравной тирании, способствовавшей впоследствии его славе не меньше, чем талант и огромное состояние, которым, как говорили, он был обязан своей красоте еще больше, чем голосу.