Саранча

Вечереющая Москва, безлюдная, без движения, в обломках сокрушенных баррикад, придушенно скрипела снегом под полозьями саней. Извозчик свернул в переулки.

Над городом висело небо. Павел Алексеевич никогда не видал его в Москве. Оно темнело, и на нем проступал месяц. «Две трети суток стоит над городом мрак, и в темноте начинает ломить глаза от мороза. От Ледовитого океана, от

Верхоянска досягает до этого города дьяволово дыхание стужи. В один кусок льда смерзается земля Российской империи. Дьявол противится живому».

– Стой!

Патруль из каких-то штатских. Ражие морды, запах говядины и колониальных товаров. Черная сотня.

– Кто такой? Откуда едете, куда скачете? Пачпорт…

Чиркнул. Кулак заиграл розовым. Свет прыгнул на мясистый нос и проскакал по развернутой книжке.

– Проезжайте, ваше степенство. Только держитесь по

Садовой, большими улицами спокойнее. Крамольник больше темноту сейчас любит. Трогай, извозчик!

– Эх! Бобры у него на шубе какие! – услыхал Павел

Алексеевич за спиной тот же голос.

Где-то вдали раздалось несколько выстрелов. Выехали на Сухаревскую площадь.

– Что это за зарево там, в стороне Тверской?

– Пресня догорает, – хмуро ответил извозчик.

10

В аптеке стоял сумрак, за окнами светлел снег, разноцветные пузыри одинаково темно пухли на подоконниках.

Павел Алексеевич стоял и ждал, никто не выходил, тогда он еще раз подошел к двери, рывком открыл ее, колокольчик задребезжал, тонко подхватили склянки. Ни ответа ни привета. Кашлянул. Помычал что-то. Мычанье осветило аптеку желтым пламенем. Испуганно оглянулся.

Кто-то беззвучно вошел с лампой.

– Что вам угодно?

– Вы не нуждаетесь в фарфоровой посуде? – произнес посетитель слова пароля.

Из-за наклоненной – вот-вот упадет из рук – лампы на него посмотрело горе. Да, именно таким представлялся готовому, прирожденному опыту воображения Павла

Алексеевича взгляд человеческого несчастья. Молодое, изможденное, как бы отозвавшееся всем болезням, приносимым в аптеку, еврейское лицо, отороченное первой порослью бородки, освещалось скорбными черными глазами, лихорадочно мерцавшими в опухших, заплаканных веках.

Молодой человек отрицательно замотал головой.

Елагин повторил:

– Вы не нуждаетесь в фарфоровой посуде?

И не услышал условного ответа. Повременил. Человек почти бросил лампу на прилавок. Он дрожал.

– Нет, нет, нам ничего не надо.

Павел Алексеевич оторопел.

Ему стало казаться, что он перепутал спасительную белиберду и попал в ловушку. Решился на отчаянное и ляпнул:

– Мне нужен товарищ «Пригородный». Я ему должен предложить фарфор.

– Товарищ «Пригородный» – это Изя, мой брат. Я не знаю вас, вы пришли на явку, а его нет в живых. Извините меня, но я два дня потерял память. Солдаты подняли его на штыки, я видел своими глазами. Сейчас.

Он вышел. За окнами засиял снег.

Вскоре, с тою же лампой, появился человек в студенческой тужурке, с заспанным лицом и совершенно осипшим голосом.

– Это вы предлагаете фарфор? – спросил он трудным шепотом. И ответил по уговору: – Нас, к сожалению, не устраивает дальнее расстояние.

– Не можете ли вы сказать, где находится «товарищ

Пермячка»?

– Могу. Третья Мещанская, дом Трунова, квартира пять, во дворе: это недалеко отсюда.

– Благодарю вас. А что случилось в этом доме?

– Погиб сын владельца аптеки. Он работал в революционном Красном кресте. «Они» пленных не берут.

11

– Мальчик мой!

Он целовал старческие руки, загрубевшие за время разлуки.

– Мне кажется, они пахнут пороховым дымом.

– Да они и должны пахнуть. Мы защищались. Я стреляла. Делала все, что нужно. Почему ты так поздно?

– Поезд запоздал, а потом и я заблудился. Москва показалась мне совершенно незнакомым городом, и не знаю я этот район. Какой страшный город! Я видел сожженные дома, видел, как везли трупы.

– Трупов много, Павлуша. Победа за ними: они постарались.

– Мама, а что будет с тобой? Ведь они отомстят.

Только теперь, в родном городе, над которым производилась расправа, он понял, что опасность близка, она может вырасти из-под земли, свалиться с потолка, отделиться от стен, она, как зловещий запах, проникает все. Он смотрел в глаза, гладил руки и целовал мать. Он снова был покорён тем, всегда единым, как мания, упругим и всеобъемлющим, как усилие гипнотизера, настроением, которым была неизменно окружена Аполлинария Михайловна. Чувство, овладевшее сыном, походило на какое-то действенное соболезнование, к нему примешивалось и тщеславие. Вот хоть бы, и сейчас: в квартире, где все набились, как сельди в бочке, им предоставили отдельную комнату.

– Как они мне отомстят, я – старая. Меня трудно запугать даже самым страшным: она и так близка.

– Мама!

– Ну, молчу, молчу, знаю, ты не любишь… Ну, да ничего со мной не будет. Я старой конспиративной выучки

Александра Михайлова… И еще пригожусь товарищам. Ты знаешь, мы не успели деньги выручить из банка, эта сложная операция требует времени, а тут все было закрыто… Ну, ничего, они теперь больше пригодятся, теперь сотни людей должны будут навастривать лыжи… за границу или куда…

Павел Алексеевич встал с дивана. Нет, положительно он не может больше слышать об этих деньгах. С матерью.