Саранча

Еще подходя к дому отца на тихой гористой улице, такой кривой и узкой, словно ее пробил сорвавшийся с гор поток, Виктор раскаивался, что взял с собой товарищей, остряков и балагуров. Уж очень они были разноцветны в своих широких клетчатых штанах и пестрых вязаных жилетах, словно изразцы или куски обоев, очень походили друг на друга, если взглянуть сразу на трех, и не то в самом деле молодые, не то просто очень моложавые. Но, войдя в комнату, спутники Вити притихли, тронутые зрелищем встречи товарища с отцом и вспомнив собственных стариков, а может, и подавленные большим пустым помещением, похожим на операционную, и худым высоким человеком с мускулистым жестким лицом, его холодной вежливостью и молчанием. Они сели тесно втроем у самой двери, и Витя неловко поместился с ними рядом. Василий Васильевич сидел далеко, возле письменного стола, словно в каком-то гигантском аквариуме — в зеленом свете, лившемся сюда из трех окон, твердый, как окаменелость. Его короткие движения были словно игра лучей в глубине. Он побледнел, его щеки с несходившим загаром приняли серо-оливковый оттенок.

«Пестрых этих субъектов он привел потому, что стесняется меня… Да, гляди, еще и побаивается», — думал отец с жалостью и сердито спрашивал:

— А вещи где?

— Мы остановились в Приморской, — холодно ответил Витя, пряча от отца влажные серые глаза.

«Типичные чистяковские выходки», — думал Василий Васильевич, гулко сморкаясь. Но если бы старик хорошо подумал, то увидал бы, что, конечно, этот невысокий, широкоплечий юноша с девически нежным лицом очень похож на мать в ее лучшую пору, но угловатость и напускная холодность — ох, это не чистяковское!

В отличие от своих приятелей, Витя был одет скромно и красиво: в голубую трикотажную рубашку с короткими рукавами и белые брюки с лаковым черным пояском. От него веяло чистотой, и отец жадно разглядывал его. Витя переживал расцвет юношеской красоты, когда тело уже сложилось, но не начало подергиваться жесткостью. Он положил на колени прекрасные длинные руки с тонкими и очень крепкими пальцами и смущенно глядел на них, охваченный смутным опасением от нарастающей неловкости, отдаляющей его от отца и от спутников. Те тоже удивленно разглядывали их обоих. Старый Макаров производил на юношей впечатление прикованного к стулу, и когда он встал, они вскочили тоже.

Василий Васильевич приблизился к сыну и резким движением, словно хотел проткнуть ему грудь пальцем, ткнул в прикреплённый к рубашке значок. На деле он еле его коснулся.

— Это еще что такое?

— Значок парашютиста. Я имею четыре зарегистрированных прыжка.

То, что затем произошло, удивило всю съемочную группу. Старик внезапно раскричался. Он кричал, что есть границы грубости и непочтительности, что надо понимать свой долг по отношению к отцу и, когда тебя ждут целый год, нельзя останавливаться в гостинице и являться первый раз в дом с посторонними.

— Конечно, вы можете наплевать мне в лицо! — кричал Василий Васильевич тонким, напряженным голосом, мечась по своей огромной белой комнате. — Конечно, вы можете ломать себе шею! Пожалуйста, сделайте одолжение! Но в таком случае мы вам не отцы, а вы нам не дети!

И он выгнал всех четверых.

Три недели съемочная группа удивляла город набором ярких жилетов, три недели по нескольку раз в день встречались отец с сыном на улице и не кланялись. Группа накрутила тысячи две метров табачных плантаций и цитрусовых садов, снимала стахановцев, ударников треста «Влажные субтропики», запечатлела и его главного бухгалтера, Героя Труда В. В. Макарова, сурово щелкавшего счетами и перелистывавшего толстый гроссбух.

В эти три недели Виктор осунулся и побледнел. Всегда очень уживчивый, всегда умевший найти путь для примирения поссорившихся товарищей, он теперь сделался угрюмым и сварливым. Даже его руки, ловкие и добрые, умевшие и варить, и штопать, и завязать приятелю галстук, тоже погрубели, стали менее деятельными. Он часто сидел один в номере или уходил за город.

— Ребята, надо ему внушить… пусть пойдет помирится со стариканом, — совещались трое его приятелей по группе.

Но ни один так и не решился обмолвиться с Виктором хоть словом об отце. И они уехали. Прошло два года.

Внешне спокойно и размеренно проводил свою жизнь Василий Васильевич Макаров. Отчетливо работал, был по-прежнему фанатиком помидоров и фруктовых соков, так же утром и на сон грядущий купался, невзирая на погоду, в Черном море.

О сыне, казалось, даже не вспоминал. Когда однажды словоохотливая старушка соседка заговорила о том, какой Витечка был милый мальчик, Василий Васильевич так взглянул на нее и так зашипел: «А меня не интересует, какой это был мальчик!»— что старушка едва не расплакалась и долго избегала с ним встреч.