Сара Бернар. Несокрушимый смех

По вечерам небо над Парижем освещалось ужасающим мрачным светом, розовым или красным, и мы знали, что пламя пожирает город, возможно, уничтожает статуи, деревья, театры города. По правде говоря, в тот момент меня это мало трогало. Во время войны меня окружали очень добрые, милосердные люди, готовые разделить чужое горе; при мысли, что теперь они укрывались за баррикадами и что солдаты в элегантной униформе стреляли по ним, у меня сжималось сердце – к неудовольствию моих друзей и знакомых. Я тоже слыла революционеркой, хотя… хотя… Ладно! Думаю, сейчас не время говорить о политике или истории. Вероятно, и то и другое занимало крайне незначительное место в моей жизни – Вы должны знать это, но Вам следует знать и то, чего мне стоило иногда быть всего лишь легкомысленной, неглубокой, потрясающей Сарой Бернар! Впрочем, мои политические взгляды всегда вызывали негодование. «Как! – упрекали меня. – По какому праву вы говорите о бедных людях? Сами-то вы живете в роскоши, разве не так?» Сидя между двух стульев, я не могла втолковать им, что возможность вести приятную жизнь не мешает мне желать таковой же другим. Это как раз то, что можно назвать противоречием в моей позиции, и если уж приходится выбирать, то я предпочитаю сидеть между двух стульев, раздваиваясь между своими привычками к роскоши и состраданием, вместо того чтобы сыто и себялюбиво развалиться в удобном кресле, как это делают самые беспощадные буржуа, которые ухитряются не слышать криков снаружи. Я не стремлюсь примкнуть к ним, да я и не из их числа. Я всегда трудилась, чтобы заработать на жизнь себе и своим близким. Только буржуа могут верить, что раз у нас один и тот же обувщик, то и душа одинаковая. Меж тем их точки отсчета весьма ограниченны. И лучше уж отказаться от них без всякого лицемерия. «Как? Иногда вы едите черную икру? И вы осмеливаетесь желать, чтобы у других всегда был хлеб? Вам это кажется логичным?» Ну, хватит… Хватит…

Итак, Коммуна завершилась резней и кошмаром, и мы вернулись в Париж, раненные лишь издалека теми событиями, которые, однако, нам не довелось увидеть вблизи. К величайшему моему удивлению, одним из первых в Париже ожил театр. Это было необходимо всем, по крайней мере тем, кто имел возможность купить билеты. Что касается меня, то я в нем отчаянно нуждалась, это было движение, работа, средство избавления от смятения чувств и мыслей, которых до тех пор я никогда не испытывала.

«Одеон» возобновил постановку пьесы Терье «Жан-Мари», где я играла, и надо сказать, с успехом. Но впереди меня ожидало нечто иное, нечто возвышенно-грандиозное (время от времени у меня возникает такое предчувствие, что-то вроде запаха, бьющего мне в нос). А возвышенно-грандиозное в ту пору олицетворял собой Виктор Гюго, возвеличенный изгнанием [31] и вернувшийся в страну как пророк. Он взывал к новой демократии во Франции, и вся Франция знала его, вся Франция знала его слова, его семью, его похождения. В конце 1871 года в «Одеоне» решили поставить «Рюи Блаза».