Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

В России же, заимствуя на Западе и жанр, и социальную теорию, не позаимствовали западной «непрактичности», оказавшейся очень практичной. Что ж, можно перенять едва ли не любую идею, нельзя заимствовать характер, натуру, которые обойдутся с идеей по — свойски.

Сопоставляя русские литературные утопии XVIII столетия с французскими, видно, что они отличаются именно этими чертами: русская «практична» потому, что исходит из идеальных побуждений и не задумывается над средствами реализации; идеал волнует сильнее. Французская (а шире — западноевропейская) утопия, сколь ни были бы идеальны ее побуждения, соизмеряет их с условиями практической реализации — вот почему западные утопии «непрактичны» и остались в книге, русская же утопия в конце концов перешла из книги в жизнь, чтобы заполнить «пустое место», превратив его в «место благое». Конечно, ничего не получилось, но, повторяю, из этого нельзя извлечь урока, во всяком случае, не извлекают.

О чем, по мнению читателя, говорят следующие строки? «В сущности, перед нами довольно тривиальная картина полицейского государства, где благополучие граждан достигается при помощи самой мелочной правительственной регламентации всего жизненного распорядка, начиная от мероприятий по санитарному благоустройству улиц и жилищ и кончая всеми наиболее интимными подробностями частного личного существования»[8].

«Мы» Е. И. Замятина, «Прекрасный новый мир» О. Хаксли, может быть, «1984» Д. Оруэлла? Или речь идет о практике сталинизма? Заранее ясно, что ни одно из предположений не годится. Это — оценка известным русским историком романа М. М. Щербатова. Но разве чувствуется в этой оценке почти двухсотлетняя граница, отделяющая «Офирскую землю» от «Мы» или нашего недавнего прошлого? Вынужден повторить то, о чем подробно писал в книге «Открылась бездна…» Для русской литературной утопии, как и для русской драмы, время не имеет значения, поскольку не временем (и в книге, и в реальности) объясняется смысл происходящего и не от времени зависит.

В дополнение к тому, о чем говорилось в только что упомянутой книге, прибавлю: одна из причин «безвременья» коренится в том, что практические средства, необходимые для воплощения идеального проекта, рядом с ним кажутся второстепенными, о них не рассуждают, словно допуская, что это само приложится, а ведь этими‑то средствами и определяется отношение к времени: есть ли они сейчас, в настоящем; появятся ли в будущем; достаточны ли для этого основания в прошлом?

В названной статье о романе Щербатова Кизеветтер пишет, цитируя автора (в 1900 г., напомню), что в Офирском государстве «нет ни единого гражданина, которого бы в школах не учили правам и законам их страны». «Вздохнул я, — продолжает герой Щербатова в цитате историка, — слыша сие, подумав: знать, что в Европе находят сие естественно, где разве тысячная часть токмо знает свои права и законы страны, под которыми они живут». «Не приходится ли нам, — вопрошает ученый, — вступающим в XX столетие, только повторить этот тяжелый вздох?»[9].

Ну а мы покинули XX столетие не с тем же самым вздохом? А если так, то выстраивается последовательная логика: на протяжении двухсот с лишним лет, беря с момента написания романа, наблюдаемо одно и то же положение, в котором, несмотря на громадные внешние перемены, по существу все сохранилось на прежних местах. Утопия «Офирской земли» выражает неосознаваемую автором убежденность в устойчивости порядков, противоположных утопическим, время не властно над реальностью, преобразуемой в картинах Офира.

Напрашивается возражение: вывод, пусть и справедливый, все‑таки сделан посредством сравнения романа XVIII столетия с нашими днями. Естественнее было бы строить эти или похожие заключения на материале самого романа. Однако уже писал, что центральная метафора книги Щербатова — «санскрит во льдах», соединение несоединимого (южный зной и северная стужа), — что все это выражает невысказанную прямо невозможность тех самых перемен, о которых говорится в книге. Иными словами, в самом буквальном смысле описана утопия — отсутствующее место. Что же до опыта наших дней, он лишь подтверждает содержание метафоры, вычитанной из романа, — грезы о несбыточном, словно автор предчувствует, что в России не раньше произойдут желанные (и описанные им перемены), чем во льдах заговорят на санскрите. Есть, правда, еще вариант — надеяться на глобальные климатические изменения, в результате чего на месте полярных льдов поселятся южные организмы. Но этот вариант Щербатовым не рассматривается, он пленит воображение русских умов позже.