Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

Предисловие

Жене Ирине, детям Кате, Коле

Это сочинение — своего рода развитие идей книги «Открылась бездна… Образы места и времени в классической русской драме» (М., 1992). Там предметом была драма в контексте русской литературы XIX и XX в. И здесь литературная утопия рассматривается как явление отечественной беллетристики. Изучение утопии — разновидность исследования топохронологии. В первой книге я обнаружил, что в отличие от западноевропейской литературы русской свойственно преобладание образов места над образами времени. В нашей словесности, как выяснилось, художественное место имеет такую силу, что любыми хронологическими значениями можно пренебречь.

Художественная топология позволяет проникнуть в те слои представлений человека о мире (чаще всего самим человеком не осознаваемые), которые непроницаемы (или с меньшими результатами проницаемы) для иных аналитических средств. В первой книге речь шла о характеристиках некоего существующего, реального места, топоса; здесь разговор пойдет о месте несуществующем, утопосе, и проблема бытия будет рассмотрена словно «с изнанки».

Понятие «утопия» имеет два смысла: «место, которого нет» (utopos) и «благое место» (eutopos). По давней традиции, вольно или невольно, оба смысла соединились: этого нет здесь, ибо оно слишком хорошо, но потому и притягивает. Как бы то ни было, имеется в виду некое несуществующее место. Изображение русской литературой небывалого места и составит предмет анализа. Предстоит, следовательно, заняться некоторыми чертами национального воображения, устойчивыми или переменными — выяснится. Ради большей отчетливости в определении упомянутых черт нужно будет сопоставить их с аналогичными чертами западноевропейских и восточных (например, арабских, китайских) утопий.

В качестве литературного жанра утопия существует едва ли не столько же, сколько сама история. Вероятно, нет эпохи, литературы без утопии. Поэтому, оставаясь специфическим жанром художественного творчества, она вместе с тем выражает какие‑то устойчивые представления сознания, а не одно увлечение литературной новинкой. Когда пробуют объяснить возникновение утопии недовольством сиюминутной жизнью, исходят из достоверных причин, однако рассудим: постоянство утопий не есть ли знак того, что подобное недовольство всегда свойственно человеку; что его не устраивает сама жизнь, а не ее исторические воплощения?

Конечно, хочет или нет автор, его работа продиктована переживаниями нашего времени — нечего скрывать. Я даже думаю, что, сказав об этом, даю повод вернее и глубже прочесть мой текст, потому что читатель, предупрежденный заранее, не исключено, попробует примерить на себя содержание книги, т. е. оглядеть свое сознание. Пока оно не изменится, не изменится и мир, хотя давным — давно известно, что и обратное утверждение справедливо. Правда, мир мы уже пробовали изменить.

Глава 1. Здешний Град (долитературная утопия)

Долитературная означает в основном фольклорная: легенды, сказания, духовные стихи, предшествующие профессиональной литературе или бытующие одновременно с ней. «Есть что‑то романтическое в расколе — потому так привлекал раскол русских романтиков и декадентов<…>Раскол можно назвать социально — апокалиптической утопией<…>Мечта раскола была о здешнем Граде, о граде земном…»^[1].

Замечен важный признак не только раскольничьего, но русского утопизма, русского сознания: превратить небывалое (выдуманное, пригрезившееся) в конкретную реальность; осуществить утопию, которая принципиально неосуществима, если верно допущение, что она выражает экзистенциальное несогласие человека с бытием. В случае же реализации утопии, стань это возможным, не просто исполняется некий проект, но меняются субстанциональные условия жизни людей, сам человек делается другим.

Психо- и гносеологические предпосылки утопии уходят в те слои человеческой натуры, где возникают многообразные формы магических представлений. Утопия — та же магия: благое (вымышленное) место наделяется свойствами, каких нет у окружающего. Только потому, что эти свойства воображаемы, они могут (таково магическое условие) сделаться действительными. Стоит подумать, и мыслимое воплотится. Вероятно, этим вызвано то, что грядущее (место, которого нет) наделялось признаками, свойственными теперешней жизни (месту, которое есть). Это место не понималось другим, в нем лишь устранялись дефекты, в соответствии с магической практикой.

В «Житии Андрея Юродивого» о судьбах мира говорилось в таких выражениях: «В последам дни воставит Господь Бог царя от нищеты». Он «воставит церкви святых и созиждет сокрушенна алтаря, и ни будет к тому тяжа, ни будет обидящаго ни обидимаго<…>, да начнут не творити блуда, и боляром своим, творящим безакониа, сотворит показнь и на смерть предаст…»[2].