Самый далекий берег

До утра шатались по бульварам, сидели под окнами, целовались до самой зари. Потом я помчался в депо, вышел на линию. Солнце только что поднялось, я ехал, и в душе все пело: поцелуи, зеленые огни, рельсы, бегущие под колеса. Чисто вымытые старушки в белых платочках семенили по платформе — они стояли шеренгой, как солдаты, и я катился мимо них. Они спешили в церковь, к заутрене, чтобы помолиться за всех родных и близких, за всех живых и усопших. Через перегон был рынок, молочницы с бидонами бежали туда занять место побойчее, а напротив магазин — очередь за ситцем. Еще раным-рано, магазин закрыт, а они прилетели сюда, ранние пташки, встали в хвост, судачат, лузгают семечки. А старушки в белых платках идут в церковь, они шагают неторопливо и гордо — они идут разговаривать с богом, и там не надо занимать места получше.

Потом большой перегон по зеленому лугу. Коровы спокойно пасутся на лугу; стадо большое, пестрое, бугай впереди. А если коровы спокойно пасутся на лугу, значит на земле мир и благодать, значит старушки в белых платках недаром клали земные поклоны. Только зеленый огонь горит впереди, только рельсы бегут под колеса. Сразу за лугом поезд выскакивал на мост и раскрывалась такая даль, что дух захватывало. По долине текла река. Русло извилистое, и до самого горизонта видно, как река петляет по лугам. Я еду в третий раз. На берегу уже полным-полно, будто вся Москва кинулась сюда спасаться от жары. Вагоны сразу пустели, все наперегонки бежали с насыпи к реке. А там уже плавали, прыгали, ныряли, барахтались, плескались — вся река кишмя кишела белыми телами. Они висели на подножках, стояли во всех проходах, а поезда все подвозили и подвозили их до самого обеда. Я успевал сделать пять концов — луг, базар, церковь, церковь, базар, луг, — а они все ехали и ехали. И вся река была белой — плывут, ныряют, выбрасывают над водой руки, барахтаются, — и кто же знал тогда, что война разметет эти белые тела по всей земле русской.

Кто ведал...

глава III

Войновский пил прямо из бутылки, а Стайкин прыгал вокруг стола и прихлопывал о ладоши:

— Пей до дна, пей до дна.

Вино было темное, терпкое. Войновский допил бутылку и с размаху швырнул ее в угол, под стеллажи. Стены заходили ходуном в глазах Войновского, потом неохотно встали на место. Подвал был большой, мрачный. Две стены сплошь уставлены бутылками, у третьей стояли бочки. Тусклый свет проникал из узких окон, забранных решетками.

— Выпьем за воскрешение из мертвых. — Борис Комягин налил в кружку и протянул ее Войновскому. Они чокнулись.

— За день рождения. Бей гадов! — суматошно выкрикивал Стайкин.

Три солдата в углу играли с лохматым серым пуделем — показывали ему куски колбасы, и пес делал стойку.

— Выпьем, — сказал Шестаков, открывая бутылку.

Они по очереди отпили из бутылки. Шестаков крякнул.

— Фриц, ко мне, — говорил Стайкин, зажав бутылку под мышкой и подступая к собаке.

Пес забился под стеллажи. Стайкин поставил бутылку, схватил автомат, принялся шарить стволом под полкой, выманивая собаку.

— Собак убивать нельзя, — сказал Шестаков. — Потому как человек без собаки может, а собака без человека нет, не может.

Стайкин бросил автомат, подбежал вприпрыжку к Шестакову.

— Нельзя? — выкрикивал он, выпятив губы и выпучив глаза. — А людей убивать можно? Человека можно убивать, я тебя спрашиваю? Ответь мне по-человечески.

— Садись. Покурим, — Шестаков протянул Стайкину пачку сигарет.

— Осваиваешь? — Стайкин взял сигарету, присел на корточки.

Два солдата укладывали бутылки в мешок. Потом один взвалил мешок на плечи другому, и оба пошли к выходу. Дверь со стуком распахнулась, солдаты остановились. В блиндаж вошел Ельников. Он был без каски и без автомата. Солдаты с мешком молча отдали честь, прошли мимо Ельникова.

— Так, так, — сказал Ельников мрачно. — Пируете? В разгар боевых действий?

— Пей, — сказал Комягин.

Они чокнулись и выпили. Потом Ельников налил из другой бутылки и залпом выпил вторую кружку.

— Собак убивать нельзя, — продолжал Шестаков в углу. — А человека, выходит, можно. Человека можно убивать, топить, жечь, душить, морозить — он все вытерпит.

Офицеры у окна раскрыли новую бутылку. Комягин поднял кружку:

— Выпьем за тех, кто остался на льду.

Глаза Комягина сделались вдруг испуганными.

На пороге стоял капитан Шмелев. С бесстрастным лицом он внимательно разглядывал подвал. Руки лежали на автомате. Позади — Обушенко, Джабаров.

— A-а, товарищ капитан. — Комягин натянуто заулыбался. — Милости прошу.

— Отставить. — Шмелев сделал шаг от порога, потом шаг в сторону, к стеллажам, где плотно стояли бутылки, — резкая автоматная очередь разорвала тишину подвала. Шмелев стрелял прямо с живота, ведя стволом вдоль полок. Он бил до тех пор, пока не кончился магазин. Стало тихо; только звенело, падая, битое стекло, лилось на пол вино да собака скулила под стеллажами.

— Мы от чистого сердца, товарищ капитан, — сказал Войновский, сидя у стола.

Шмелев резко повернулся, рот его был перекошен.