Самый далёкий берег

Он и не заметил, когда уронил журналы. Освободившись от оцепенения, выругался громко и яростно. Тогда только они его увидели. Мухомор, дурацки ухмыляясь, попытался машинально натянуть штаны, что ему никак не удавалось по чисто техническим причинам, а Тая — чудо светловолосое, лучшая на свете! — гибко выпрямившись, хлопала длиннющими ресницами без особых эмоций на очаровательном личике. Стояла давящая тишина.

Потом девушка, отпрянув к стене беседки, вскрикнула:

— Костя, сделай что-нибудь! Этот скот меня заставил, я ждала, а он заявился…

Мухомор наконец-то справился со штанами, и на лице у него появилось безграничное удивление, заставившее Кирьянова окончательно пасть духом.

— Ну ничего себе, заявочки, — процедил бывший урка, медленно мотая головой. — Заставили ее, а… Степаныч! Эй!

Кирьянов надвигался на него тупо и целеустремленно, как лишившийся водителя асфальтовый каток. Одним ловким движением Мухомор перепрыгнул наружу, отскочил на пару шагов, остановился, заорал сердито:

— Офонарел? Тут все по полному согласию!

Перепрыгнув невысокий бортик веранды, Кирьянов все так же нерассуждающе пер на него, сжав кулаки. С досадой щелкнув языком, Мухомор извлек из кармана форменных брюк старомодный ТТ, звонко оттянул затвор и, держа пистолет дулом вверх, сказал с расстановкой, бесстрастно и рассудительно:

— Степаныч, охолони! Оно стреляет, чтоб ты знал. Ты вон оттуда журнальчики таскаешь, а того не знал, что там, между прочим, на третьем этаже охренительная оружейка. Все в наличии, все в комплекте, и замки такие, что понимающий человек их булавкой ломанет. Стой, где стоишь, говорю! Бля буду, по ноге шарахну, медицина здесь первоклассная, моментом залатает, но это потом, а сейчас будет больно… Оно тебе надо?

— Брось пушку, — сказал Кирьянов, задыхаясь от злости, ничего не видя вокруг. — Помахаемся, как мужики…

— А вот те хрен. — серьезно сказал Мухомор. — Был бы я перед тобой виноватый, имей ты право на законную претензию — другое дело. А так… Очень мне нужно ни за что получать по рылу от такого вот раздухарившегося фраера… — В лице у него что-то изменилось, и он продолжал мягче, чуть ли не задушевно: — Степаныч… А, Степаныч! У тебя что, чувства? Ты что, всерьез? Ну извини, я ж не знал… Кто ж знал, что ты ее всерьез примешь… Стой на месте, говорю, я ведь шмальну! Божусь за пидараса, я ее не принуждал. Кто ж ее принуждает? Да ее дерет половина зоны, верно тебе говорю! Я ж тебе за пидараса божусь, дурило!

Кирьянов стоял на прежнем месте. Кулаки помаленьку разжались.

Он уже немного знал Мухомора. Были слова, которые тот в жизни бы себе не позволил произнести шутки ради…

Поневоле приходилось верить. Но это ничуть не убавило жгучего стыда и потерянности, вовсе даже наоборот…

Приободрившийся Мухомор опустил руку с пистолетом и задушевно продолжал:

— Степаныч, ты пацан свой, я с тобой как на духу… Верно тебе говорю, на этой блядине пробы негде ставить. Значит, дело было так: прихожу я это сюда недели две назад, а она загорает на бережке в таком купальничке, что без него было бы приличнее. Ну, слово за слово, рассказала, кто такая и откуда. — Он мотнул головой в ту сторону, где в распадке помещался великосветский дом отдыха. — Генеральская доченька, и все такое… Я ей сразу поверил — очень уж холеная лялька, это тебе не Нюрка с камвольного… Ну ладно, базарим дальше, тут я вижу, что базар принимает очень уж игривый оборотец. Я ей хоп — намек. Джентльменский такой, в рамках, как с генеральскими дочками и положено. А она мне в ответ не порнографию, но та-акую двусмысленность… Я ей еще шуточку, уже посмелее, а она мне — две, да почище… Короче, ясно, понеслась звезда по кочкам… Степаныч, сукой буду: от того, как я ее на бережку увидел, до того, как она в рот взяла, пяти минут не прошло, самое большее четыре минуты сорок семь секунд… — Он попытался беззаботно улыбнуться. — Я потом похвастался мужикам… и знаешь, что оказалось? Что они сами ее дерут черт-те сколько — и Митрофаныч, и Антошка Стрекалов, и Васька, и Петруха-технарь, и даже, по-моему, Соломоныч, хотя точно насчет него неизвестно… Ну хочешь, сходим к Антошке, к Ваське, к Митрофанычу, если тебе такая вожжа попала под хвост? Они враз подтвердят, что я тебе не горбатого леплю, а говорю чистую правду… А, Степаныч? Плюнь на нее, сучку, не стоит она того…

Он стоял, уже абсолютно спокойный, полный нешуточной уверенности в себе, и Кирьянов поник, уже понимая, что сослуживец не врет. Хотелось провалиться сквозь землю от стыда и тоски, от дикого разочарования в себе, в бабах, в жизни. Надо же было так попасться, надо ж было клюнуть на ангельское личико и нежный шепот…

Он огляделся, тяжело ворочая головой. Таи нигде не видно. Под нежарким солнцем безмятежно темнело озеро, плавали кувшинки, гулял ветерок по траве. Выть хотелось. Давно он так не обманывался.

— Степаныч, — проникновенно продолжал Мухомор. — Говорю тебе как другу…

— Поди ты! — рявкнул Кирьянов, развернулся и направился к поселку, забыв про разбросанные журналы, все еще содрогаясь от стыда и нелюдского разочарования.