Самурай Ярослава Мудрого

— Да тут говорить не о чем, Ферзь, — это сказал Ратьша. — Дружине не по нраву, что князь варягов держит. Хотя ими и кесари румийские дорожат. А нашим, вишь, в обиду.

— Не то обидно, что держит, Ратьша, — это сказал второй воин, — а то обидно, что у сердца сажает. Так в сердце и ударить проще. Вот то нам не любо. У сердца свои должны быть, а чужие — за калиткой, пока не занадобятся.

— Не тебе судить дела княжьи, вой, — вдруг сурово отрезал Ратьша, никакой сердечности, которая была возле костра пару минут назад, не было и в помине. Воины опустили глаза.

— А на что князю те варяги, Ратьша? — спросил я.

— У них тут своих нет, — кратко ответил Ратьша.

Я усмехнулся. Понятно. Если что, варягов, как псов, можно натравить на кого угодно. А чтобы кто-то не натравил их на тебя, надо их приручать, как свирепых бойцовых псов. Да и насчет сердца прав Ярослав — что ближе, то лучше видно.

Разговор больше не клеился, Ратьша погнал обоих воев от костра проверять посты, а сам лег у костра, закутался в плащ и заснул.

Лагерь засыпал, бодрствовали лишь караульные да раненые воины на телегах, кто не мог уснуть. Я уже было подумывал последовать общему примеру и попробовать заснуть, как вдруг из-под деревьев совсем неподалеку от нас донеслось чье-то негромкое бормотание. Я насторожился, ожидая, что сейчас проснется Ратьша. Тот и усом не повел. В кустах снова кто-то запричитал, и я, подхватив с плаща меч, пошел туда, на голос. Черт его знает, кто там. Может, местные какие, может, остатки людей Ворона, а что бормочут так, что их слыхать на весь лагерь, — то, может… Ладно, сейчас узнаю.

Я шел, не таясь, вряд ли там было много народу, я уже различал, что горячо бормочет в кустах только один хриплый и низкий голос.

За кустами спиной ко мне стоял, как и ожидалось, один человек. Человек? Что-то говорило мне, что с этим лохматым широкоплечим мужиком не всё так. Тут он обратился ко мне, так и не соизволив обернуться:

— Еще один. Приперся. Чего приперся? Все равно не видит и не слышит. Беспокойный попался какой-то. Еще и с доской вместо меча. Совсем страх потеряли…

— Это не доска, мил-человек, — ответил я. — Это деревянный меч, субурито. Заморский.

Эффект превзошел все ожидания. Прижги я ему седалище головней, он бы так не подскочил, оборачиваясь ко мне. Внешний же его вид чуть не заставил подпрыгнуть меня. Даже в густых летних сумерках было видно, что верхняя одежка его (и название не подберу этой хламиде!) запахнута на бабью сторону. Волосы мужичка здорово отдавали в зелень; бородища толщиной в хороший просяной веник тоже кидалась в травяной цвет, а глаза по петровскому медному пятаку ярко горели в темноте все тем же зеленым светом.

Тут до меня дошло, что я не должен был разглядеть ни его самого, ни тем более цвет его волос — слишком густой уже была темнота под деревьями. Что-то позволяло мне все это видеть. Новое дело. Никталопия, что ли, обнаружилась? Или мужик светится? Или я все-таки уснул?

— Ты меня видишь?! Видишь меня?! — В голосе мужика была такая истовая надежда, такое ожидание, что мне вчуже сделалось его жалко.

— Вижу, дядя, вижу. А что — не должен?

— То-то и оно, что не должен. Все, кто с крестами на шее, меня больше не видят. Нет меня для них, был, да весь вышел, — в голосе мужика была теперь старая, болезненная тоска.

— Наверное, потому я тебя и вижу, — сказал я.

— И что мне теперь с тобой делать? Видишь запретное, нашел меня, подошел — ну видишь, так должен понимать, что мне лучше не попадаться?

Странное дело, только что мужик дал понять, что скучает по временам, когда его могли видеть все.

— Тебе со мной? Да нет, дядя, дело тут по-другому обстоит. Что ты вокруг стана лазаешь да бормочешь под кустами? Так что впору решать, что с тобой делать.

— Со мной?! В моем лесу?! — Низкий голос мужика ударил почти ощутимой волной.

— Княжий это лес, а не твой. Ты не шуми, дядя, не вводи меня во грех, крика не люблю, — сказал я, чтобы мужичок разозлился еще больше. Глядишь, чего и скажет важного, а с мечом на плече я его не больно боялся.

— Да ты хоть знаешь, кто я? — внезапно остыл мужик, говорил теперь устало, с легким смешком в голосе.

— Без понятия. Думаю, пора тебя к князю под ясны очи доставить, — предположил я.

— А доставь, доставь. То-то я посмеюсь, когда ты князю пустое место покажешь и находником назовешь. Князь меня и подавно не увидит. Нельзя ему. Крещеные лешего уже не видят. Ни леших, ни русалок, никакую другую нежить.

— Лешего? Так ты леший? — обалдело спросил я.

— А кому еще быть, как не лешему? — обиделся, как мне показалось, мужик.

Так. Приехали. Я снова, в который раз ущипнул себя незаметно за ляжку. Больно. Не сплю. Что может леший сделать со мной в лесу? Боюсь, все, что захочет. Не уверен, берет ли лешего людское оружие.

— Ну, понял теперь, орясина? — со смехом спросил леший.

— Как не понять. А вот за «орясину» можно и по голове, — пообещал я. Леший не леший, а припугнуть попробовать стоит.

— Не гневи, а то обойду. Голову навек потеряешь, — недобро сощурился леший.