Самурай

… – Поэтому я здесь. Я должен был. Теперь я знаю о нём много больше. Когда он вернулся из плена, его мало кто понимал. Его словно не замечали, как будто это тень. Он говорил, но его не слушали. Потом он долго болел. Ведь пленных не жаловали нигде. Со мной он часто разговаривал на русском языке, даже песни пел. Он очень хотел, чтобы я научился говорить по-русски. Читал мне стихи. Когда я был маленький, мне было очень трудно его понимать. Я даже плакал иногда от обиды, что мой отец был в России. Много его товарищей умерло в плену в ваших лагерях. Очень много. Но он не держал обиды. Он рассказывал мне об этих годах и хотел ехать на время в Россию. Наверное, что-то тянуло его к вам. Я не понимал что, а теперь, кажется, понял. Он много рассказывал. Ему ведь повезло. Он смог вернуться домой. Через десять лет разлуки.

Был вечер. На стене тикали старые часы. За окном по-прежнему светило солнце. Свет его был красноватым. В тёмную комнату сквозь вышитые узором занавески попадали его отблески, выхватывая из сумрака углы старой, добротной мебели. Толька стоял у окна и курил в открытую форточку. Он о чём-то думал. Провожать гостей он не пошёл. Когда звук машин стих, он вышел во двор. Жена всё ещё стояла посреди улицы и махала зарёванным платком удалявшимся машинам. Вечер был тихим и тёплым, высоко в небе летали стрижи, отовсюду слышались звуки обычной деревенской жизни: пели петухи, голосили некормленые свиньи, коровы просились в запертые калитки. Но все эти звуки были частью привычной жизни, частью которой был и сам Толя Козырев, потомственный амурский казак, не знавший другой жизни, кроме той, которую любил и дорожил.

В лицо светило огромное красное солнце. Вечером оно почему-то всегда становилось большим и действительно красным. Толька всегда удивлялся этому, но удивление всякий раз вызывало в нём особое чувство восторга, которое не требовало доказательств и проверки. Солнце было единственным и абсолютным, что не ребовало усилий для его постижения. За прожитую жизнь он так привык к нему, что редко задумывался, насколько оно близко к нему. В обыденности оно просто грело и не более. Смотреть, однако, на солнце было легко и приятно. Оно уже почти касалось земли, расплываясь малиновым маревом по горизонту. На мгновение Анатолий замер, словно увидел это в первый раз. Потом он глубоко вздохнул и присел на скамейку, опустив на колени свои тяжёлые ладони. Это было самое любимое его время. Вечер, самое время для раздумий. Про выпивку он не думал, хотя в другое время не отказался бы. Глядя на красный диск, он вспомнил про флаг, его подарок. Там тоже в самом центре было изображено солнце. Теперь он это знал наверняка. И цвет был точь-в-точь. Его поразило такое сходство. Для всех оно светило одинаково и всем оно было родное. В это мгновение он подумал, что если для всех оно одинаково, то и сами люди мало чем отличаются, разве что внешне. Неожиданно сдавило левую часть груди, стало как-то одиноко в этой тишине, он понял, что будет скучать без Утамаро, без его неподражаемого языка и привычек. Он поискал глазами жену и позвал:

– Надежда! Не стой на дороге, как… – Он запнулся и замолчал, поймав себя на мысли, что готов был сказать что-то грубое. – Посиди вот рядом, погляди, как оно уплывает. Когда ещё такое увидишь.

***

Я люблю свою землю и тот город, в котором прошли моё детство и юность. Там я получил своё главное в жизни образование и стал учителем. Есть в этом городе и особое для меня место – памятник Александру Сергеевичу Пушкину, который я невольно должен был видеть, входя в институт. Я знаю его всё свою жизнь, и казалось, должен привыкнуть к задумчивой, одинокой фигуре поэта, но в какой-то момент он показался мне странным: чувство появилось вдруг, само собой. И чем больше потом я всматривался в знакомые черты, тем больше проникался любопытством к этому странному, на мой взгляд, явлению нашего города. Делая из разных ракурсов наброски отлитой из бетона фигуры, пытаясь понять логику и стиль автора, я не видел в памятнике той монументальности, что присуща классической русской скульптуре, словно он был сделан рукою дилетанта. Не смотря на эти догадки, для меня было очевидно, что памятник был сделан с большой любовью и откровением. Но с какой стати в стороне от культурной жизни той России, где-то на краю земли – вдруг Пушкин. И как оказалось, никто не знал его автора. Вопросы на эту тему мало кого волновали, преподаватели растерянно пожимали плечами, а однокурсники иронически усмехались, дескать, ну, ну.

Так моё любопытство не находило решения, а история выходила из плоскости искусства в послевоенное время, с очередями за хлебом, карточками, и пленными японцами. Они-то, собственно, и достраивали после войны наш институт, и как выяснялось, в завалах брошенного имущества неизвестно каким образом раскопали трёхметровый монумент, а потом поставили на самое видное место.

И всё это забылось за давностью лет, вытесненное более насущными проблемами скоротечных дней и событий, если бы не странный случай.