Самурай

– Ну вот, давно бы так. – Не раздумывая, Толька стянул с себя свою полосатую тельняшку, оторвал рукава, приспособив их заместо чулок. Концы их затянул тонким шпагатом, всегда имевшемся в рюкзаке. Получилось смешно, но очень удобно и эффективно. После этого он вытряхнул из обоих рюкзаков остатки еды, и пересыпал их содержимое в один. Затем стянул шпагатом его лямки, влез в них так, что они оказались на спине, а сам рюкзак на брюхе. Потом повесил на шею дробовик, впервые по-настоящему ощутив его немалый вес и, подставив спину, взвалил японца на горб, после чего хорошенько подкинул.

– Да ты, паря, не больше своей пукалки весишь. Я думал, в тебе хоть что-то есть. А в тебе, окромя говна, ничего и нет, – по-доброму пошутил Толька, стараясь как-то подбодрить японца.

Всю дорогу Толька грубо шутил в адрес своей ноши и почти не делал передышек.

– Была бы шея, а хомут найдётся. Бей хоть комаров! Отгоняй веткой, – ревел Толька, когда гнус стал невыносим. – Живого заедят! Всё равно без дела сидишь. Песни петь умеешь? Громче пой, чтобы все гураны разбежались.

Толька мотал взмокшей головой, пыхтел губами, пытаясь отогнать мириады слетевших на пир насекомых, а японец коверкая слова пел Подмосковные вечера.

– Вот удивил так удивил! –восторженно хвалил Толька, попутно ругая, на чём стоит свет насекомых. -Ну звери! Погодите мне! Дайте только солиста до места донести… А там я с вами со всеми разберусь. И не в такие морозы в хате срали! – грубо подбадривал себя Толька, больше походивший на двуногого коня. – Ну и место же! Гнилое место, – ворчал он сам себе в иступлённой ярости, – даже на двор нормально не сходишь. Небось, без дымаря-то здесь на дырку не садятся.

Ноги всё больше проваливались в мокрую осоку. Он уже не замечал ничего вокруг: того, как благоухают осенние цветы на марях, как непуганые молодые козы вышли на дорогу, а потом, словно бабочки, упорхнули с пути дикого человека. Залитые потом глаза уже ничего не различали вокруг, а лишь считали шаги, каждый из которых делался всё тяжелее и короче.

– Ну и ружо ты себе подобрал, Фудзияма, – хрипел Толька, ничего не видя перед собой, кроме мокрой пелены, катившейся градом по седой голове. – На кой хрен ты брал его с собой, – ругался он в адрес болтающегося на шее дробовика. – Страху на людей навести? Этим нас не удивишь. Бросить его куда в кусты, а потом забрать. Так ведь обязательно найдётся какая-нибудь сволочь, вроде меня, да и подберёт. Пальнул бы хоть раз по-человечески по этим собакам. Обнаглели вконец. Страх потеряли. Хотя нет. Палил же. Что-то я совсем запарился с тобой. Надолго места наши запомнишь, – смеялся Толька, теряя последние капли рассудка и вежливости.

Утамаро что-то мурлыкал на своём родном японском, геройски сносил всю Толькину чушь и добросовестно отгонял наседавших со всех сторон комаров. Тот не умолкал ни на минуту, уже не говорил, а хрипел, осыпая отборной бранью и себя, и свою ношу.

– Ты не спи там! Не спи! Песни-то пой. Иначе заснёшь и свалишься чего доброго. Комары скоро в рот полезут. Одолели вконец. А то, может, пожрать чего из твоих пакетиков, пока нас совсем не обглодали эти звери. Так это же возвращаться, – разносился по болотам его хриплый голос.

Когда в серой сумеречной мгле затявкали собаки, Толька уже ничего не соображал. Ввалившись на пасеку, он без предупреждения сбросил свой груз и ухватил подвернувшегося под руку хозяина за шиворот.

– Геша! – заревел с ходу Толька на получеловека-полулешего. – Если ты сейчас не нальёшь мне, тоя поймаю твоего кобеля, и буду колотить им по твоей башке, пока он не околеет, а потом дохлым, пока ты не околеешь! Доставай, а не то я убью тебя из этой железяки. Сделаю тебе ещё одну дыру, только не в голове, а в твоей жопе. После не зашьёшь! А где этот защитник зверей? Опять за козулями гоняется. Солярку дармовую прожигает.

Через минуту тихая, мирно дремавшая среди полевых цветов Кулёмная наполнилась Толькиным рёвом, собачьими визгами и грохотом ульев и рамок в старом омшанике.

…– Ты чего лезешь! Недобитышь. Мало тебя хулиганы рёбер посчитали? Чего ты мне эту мочу подсовывашь? – орал Толька на испуганного хозяина. – Сам будешь своей пастью это дерьмо через тряпку цедить! Самогону давай! Жмот! Видишь, гость со мной. Его лечить надо. Стыдобище!

Отыскав наконец драгоценную банку, спрятанную среди корпусов на случай приезда каких-нибудь важных гостей, Толька сразу же налил пол кружки и залпом опустошил его, смачно крякнул, загнав своим рыком под крыльцо всех собак.

Это была цвета слезы отменная трутнёвая самогонка.

Потом он разорвал белый, почти чистый халат, висевший до этого в складе, и сделал из него подобие бинтов. Намочив их в кружке с самогоном, он туго перемотал ноги японца, как это делают в больнице.

– Терпи казак, атаманом будешь! – хрипел Толька. – Завтра подсохнет, будешь как огурчик. – Поверх бинтов натянул всё те же рукава тельняшки.