«Вздор», «чепуха», «дрянь» – позади всех этих слов обрезки от плотницкой работы. «Вздор» – это по-старому «стружка», «чепуха» – это щепа, «дрянь» – это дранка. Так что когда говорят – «щепуха», «дрань», это не ошибка, а старое произношение. Но что же у них общего: у вздора, чепухи и дряни? Все они – отходы.
Раньше можно было пренебрегать отходами.
Потом от них стало некуда деваться, и их стали жечь: и стружку, и щепки, и дрань…
Потом стало ясно, что отходы – это доходы. Диккенс даже роман написал про состояние, нажитое на мусорных кучах.
А теперь вообще стало ясно, что мусор – это вторсырье. Сырье, правда, но все-таки «втор». Кстати, а почему «втор»?
Этот «втор» от обычного сырья отличается только одним – ко «втору» надо приложить смекалку; а сырье – это грабеж того, что природа скопила. А больше ничем не отличается.
Неживое сырье худо-бедно накопила природа живая, и человек его грабит, а над «втором» надо еще головой повертеть…
Вернадский говорил – ничто живое не может жить в среде своих отходов. Своих! Но чужие отходы – это и есть плодородная земля, почва, которая родит плоды.
То есть вся наша родимая, а вернее, родящая земля – это и есть «вторсырье». И потому уже пора говорить не «сырье», не отходы и не вторсырье, а просто вещества. Неживые вещества, которые в своих целях используют живые существа – когда-то безмозглые амебы, а теперь используем их мы, умники, которые свое неумение жить вместе называют духовной жизнью.
И сегодня патриотизм, защита родной земли – это защита всей Земли в целом, планеты. Такая наступила наша энерговооруженность.
Неужели никто не замечает, что началась коммунистическая революция?!
Это когда хорошо всем, но по-разному. По-разному, но всем, поскольку все – разные, которые свое неумение жить вместе называют духовной жизнью.
…Когда я демобилизовался, то первое, что я сделал, это освободился от нижнего белья. Белье бывает разное. То же самое было написано в брошюре о вшивости, которую нам раздавали. Было написано: «Воши бывают разные».
Я не знаю, бывают ли они разные, но их было много.
Когда я написал в своей первой повести «Золотой дождь» об этом, то редактор «вшей» мне выкинула.
– Почему? – спросил я.
Она сказала:
– Вши были только в империалистическую войну, а в эту войну – только у немцев. – И посмотрела на меня умными глазами.
Я, конечно, знал, что это не так. Когда зимой эшелон останавливался в снежном поле, то солдаты выскакивали наружу, расстилали нижние рубашки на рельсах и прокатывали бутылками. Стоял треск. Да и на каждой тыловой станции были вошебойки, куда мы сдавали обмундирование, и там его жарили раскаленным паром и возвращали форму обратно со скрюченными брезентовыми ремнями. Но я понял, что не важно, какая была война в жизни, – в литературе война должна быть элегантной. Повесть была дороже. Еще редактор мне сказала, что она насчитала в повести тринадцать раз слово «задница». Я спросил:
– Как же быть?
Она сказала:
– Не знаю.
– Ну а как написать, что он съехал с лестницы на заднице? – глупо спросил я. – Написать, что он съехал на ягодицах? Или, может быть, даже на попке?
– Не знаю… – сказала редактор.
Тогда я два дня думал. А придумав, пришел с решением. Я сказал:
– Давайте слово «задница» заменим словом «шея».
Но она поступила проще. Она выкинула все эпизоды, где я вынужден был употреблять это слово…
Поэтому, когда я демобилизовался, я первым делом высвободился от казенного солдатского белья. У меня с ним были связаны плохие воспоминания. Я не знаю, какое оно сейчас. Повторяю – оно бывает разное. Но тогда оно было такое: белая полотняная рубаха с завязочками у горла и кальсоны с завязочками на щиколотках. Прекрасное белье. Ни одной пуговицы.
Когда моя последняя и, как я надеюсь, окончательная жена лежала в больнице, то ей одна женщина, преподаватель в университете, рассказала, что наиболее модные девчонки покупают в Военторге кальсоны с тесемочками, на место ширинки пришивают молнию, красят кальсоны в нужный им цвет и носят. Получаются роскошные женские штаны системы «бананы». Самые модные в этом сезоне.
Женщины – великие люди. Они начинают бороться за мир.
Правила языка придумывают безграмотные люди. А докторские диссертации за оформление этих правил получают отдельные посторонние ловкачи.
Горький в статье о Есенине приводит две его строфы, но не такие, какие может петь с эстрады дама средних лет в кокошнике, а такие, которые никто, кроме Есенина, написать не смог бы. Вот они.
Я берусь на каждую из этих строк написать по диссертации, которые будут ничем не хуже остальных. Но беда в том, что она будет и ничем не лучше. А тайна воздействия этих строк так и останется тайной. Ну и оставим ее там же, где ей и быть надлежит.
А правда, наверное, хорошо бы, на стог улыбаясь, мордой месяца сено жевать. Но – увы – это невозможно.
Степь… Степь…