Самшитовый лес

Мы идем по ночной Семеновской. Катя молчит, я молчу. Пофыркивая, летят редкие такси. Все я видел и все я здесь, на Семеновской, знаю. О прошлом поговорили. Теперь на вечер сходим. И то, что впереди, мне известно, и то, что позади. Впереди налево, например, метро «Электрозаводская», направо по переулку – телевизионный театр, до этого – Театр Моссовета, а до этого – Введенский народный дом, где когда-то в густом ночном саду я играл в казаки-разбойники, и в Чапаева, и в индейцев.

А вон впереди и школа огнями сияет, и доносится танцевальная музыка. Слышно даже, как тенор поет по-английски «Хэвэн, ай эм хэвэн…».

– Он поет, что он в раю, – говорит Катя. – Вы понимаете слова?

– Нет. Мы учили немецкий, – говорю я.

– Ваше поколение было совсем другое?

– Каждое следующее поколение хуже предыдущего, – говорю я.

– Вот как?

– А как же? Мы вам говорим, что вы хуже, а нам – родители. И так последнюю тысячу лет все хуже и хуже.

Катя молчит.

– Стали много о поколениях болтать. То поколение, это. Все стали воспоминания писать. Мальчишка переходит в девятый класс, пишет воспоминания о восьмом. И все эпоха – эпоха косых воротничков, эпоха галстуков-бабочек, эпоха песни «Ландыши». «Эпоха» – слово серьезное.

– А у вас было много женщин? – спрашивает Катя. И сама немного пугается. – Вот вопрос, да?

– Были… – отвечаю я.

– Я задала дурацкий вопрос, – говорит Катя. – Можете смеяться.

– Я не смеюсь.

Я не смеюсь. Иду себе с девушкой на вечер. Свободный человек. Ничем не занятый. Моложавый. Сигаретка во рту.

Вот и школа впереди. Тени проходят в коридорах, там, где классы, которые, конечно, сейчас заперты, чтобы не прятались в них парочки. Никто не подходит к окнам зала, так как в актовых залах высокие подоконники. Все я здесь знаю наизусть. Все здесь истоптано моими ногами.

Все правильно. Но только когда мы вошли на школьный двор, двери школы были уже заперты.

Мы стоим на пустом школьном дворе. Блестит вдали табличка, но слов не разобрать.

– Пустяки, – говорю я. – Идемте.

– Опоздали, – говорит Катя. – Двери уже заперли.

Голоса наши звучат негромко, по-ночному. Катя мерцает своими глазищами. Она теперь совсем красивая.

Я беру ее за локоть и веду прочь от закрытых дверей, вдоль стены со спящими окнами первых этажей.

– Через черный? – догадывается она.

– Ага.

– А почему вы мне так поздно позвонили сегодня? Случилось что-нибудь?

– С приятелями надо было потолковать.

Мы огибаем школу и идем по заднему двору рядом со сваленными старыми партами и угольным шлаком. Из-за забора светят яркие окна одноэтажных цехов ремонтного завода и освещают стену школы с трубами кухни, выведенными наружу.

– Ваши друзья хорошие люди? – спрашивает Катя.

– Настоящие.

– Что значит настоящие?

– Не знаю. Настоящие, и все.

– А я настоящая? – спрашивает Катя. – Как вы считаете?

– Осторожней. Тут гвоздей полно, – отвечаю я.

– Вы не ответили.

– Вы очень красивая, Катя, – говорю я. – Вам трудней всех.

– Да… – говорит Катя.

Я открываю скрипучую ржавую дверь, и мы входим на черную лестницу. Я пропускаю ее вперед, и мы поднимаемся по ступеням.

– Сказать вам? – останавливается она.

– Скажите.

– Я платье сшила специально для вечера.

– Покажите, – говорю я.

Кирпичные стены. Ящики. Тусклый электрический свет.

Она распахнула плащ, и я увидел бальное платье, короткое, топоршливое.

– Ну как? – спросила она.

– Платье что надо…

– Вам приятно?

– Что?

– Что я в таком платье?

– Ага… А вам?

– Что?

– Вам приятно, что мне нравится платье?

Она кивнула и стала подниматься впереди меня. Мимо лестничных ведер. Мимо ящиков и кухонного хлама.

– Стоп, – сказал я, когда она зацепилась плащом за гвоздь.

Начинаю отцеплять плащ. Когда я склоняюсь к плащу, я чувствую, как она смотрит на меня сверху. Когда поднимаю голову, она отводит глаза.

Мы отворили облупленную дверь и вошли в пыльную темноту чердака, прорезанную косыми полосами звездного света из чердачных окон.

Мы двинулись вперед, кланяясь белеющим стропилам.

– Осторожно, – сказал я.

– А что?

– Здесь раньше были кролики.

– Ой, кролики! – воскликнула она тихо.

– Что такое?

– Кролики, смотрите.

Она наклоняется к клеткам, в которых что-то белеет и шевелится. Она подула сквозь проволочную сетку.

– И тогда здесь были кролики? – спросила она.

– Когда?

– Когда меня не было…

– Ага.

– А вы в них дули?

– Дул, а как же, – сказал я. – В хвост и в гриву… Я им капусту воровал.

– Из столовой? Да? Снизу?

– Нет… С огородов, за линией.

– А где там огороды? Нет там огородов.

– Эх вы! Идемте покажу, хотите?

– Да…

Мы двинулись к чердачному окну, в котором мерцали звезды. Я впереди, она сзади.

– За инструментальным заводом линия электрички, так? – спросил я, оборачиваясь.

– Так.

– А за линией – огороды, глядите.

Я пропустил ее вперед, подал руку, и она встала на неустойчивые кирпичи и выглянула в окно.

– Видите?

– Нет.

Я выглянул и увидел за линией веселые огоньки домов. Окна горели и переливались.

– Здесь всегда были дома, – сказала Катя.

– Нет, – сказал я, – не всегда.

Ветер ночной шевелил наши волосы.

– Знаете, – сказала она. – Мы пока шли здесь всюду и по лестнице… познакомились лучше, чем за весь этот день.

– Вы думаете?