Сампагита, крест и доллар

Миссионеров встречали крайне неприветливо — обычно им не давали есть. Филиппинцы знали, что от чужеземцев ничего хорошего ждать не приходится, но за монахом почти всегда стоял энкомендеро с вооруженными людьми, и обращение нередко сопровождалось кровопролитием. Порой местные жители избирали единственное доступное им средство спасения — бегство. Случалось, прибывший в деревню миссионер обнаруживал, что его паства скрылась в горах, предварительно уничтожив посевы и отравив воду в колодцах. Покинуть родные места для филиппинца всегда тяжело, и, значит, совсем невыносимым был гнет «культуртрегеров», если избавлением от них служило такое крайнее средство. Иногда с монахами расправлялись; тогда их объявляли мучениками за веру, а вместо них приходили другие.

Получив отпор от взрослых филиппинцев, ордена перенесли основное внимание на детей, особенно детей вождей. Их отбирали у родителей и воспитывали в духе новой религии. Учили также доносить о рецидивах старых языческих обрядов, обещая за доносы царствие небесное. Подрастая, эти дети становились «сильными людьми» в барангае, и с их помощью обращение пошло значительно успешнее: для прочих членов общины повиновение вождям, даже принявшим к тому времени христианство, было делом обязательным.

Крещению порой помогали неожиданные обстоятельства. Вдруг среди туземцев проносился слух, что оно якобы излечивает от недугов. Поскольку в языческих верованиях важное место занимали магические ритуалы, население и в обряде крещения усмотрело такой же ритуал. Тысячи людей, к умилению патеров, шли креститься сами и несли своих детей, хотя двигала ими жажда не благодати божьей, а исцеления.

Обращенных уже не оставляли в покое. Их принуждали — часто силой — выполнять все требования новой религии: слушать мессу по воскресеньям, причащаться, исповедоваться и т. д. Любопытный рассказ, отражающий представления тогдашних филиппинцев и их отношение к испанцам, сохранился от XVI в. Некий монах готовил к крещению большую группу «туземцев» и, стремясь убедить их в необходимости этого шага, расписывал прелести христианского рая. Идея рая пришлась всем по душе, и они уже готовы были перейти в новую веру, как вдруг в последнюю минуту кто-то спросил, будут ли в раю испанцы. Получив утвердительный ответ, «туземцы» наотрез отказались креститься, ибо «не хотели отправляться туда, где есть испанцы».

В первые годы колониального господства (1565–1570) пятеро августинцев во главе с Урданетой убедили перейти в католичество всего около ста человек, но с прибытием монахов других орденов процесс христианизации ускорился: уже в 1583 г. насчитывалось 100 тыс. крещеных, а в 1622 г. — почти полмиллиона. Практически все подвластное испанцам население стало христианским.

Принятие католичества предполагало отказ от некоторых социальных установлений и традиций, несовместимых с новой верой. Каноническое право вступало в конфликт с обычным. Сложности вызывало матримониальное состояние филиппинцев. С простыми верующими никаких затруднений не возникало: они не могли позволить себе иметь более одной жены. Но дато и махарлика были многоженцами. Кроме того, развод по обычному праву давался чрезвычайно легко: супруги могли разойтись на время, а если слишком надоели друг другу, то и насовсем, что, с точки зрения монахов, было недопустимо. У филиппинцев был и до сих пор в сельских районах сохранился обычай, по которому жених до брака жил некоторое время в доме невесты, чтобы ее родители могли присмотреться к будущему зятю, узнать, каков он в работе[17]. Монахи считали, и, надо сказать, не без оснований, что это ведет к добрачным связям. Их длительная борьба против прежних нравов увенчалась лишь относительным успехом: фактически узаконенная практика иметь кериду есть не что иное, как пережиток доиспанских брачных традиций. Впрочем, как уже говорилось, монахи сами подавали плохой пример.

Ряд требований христианства был просто непонятен филиппинцам. Так, идея исповеди не очень прижилась на местной почве. Они никак не могли осознать, что исповедник не станет сердиться на них за признание в грехах. Это было для них «потерей лица», ведь только «бессовестный» человек раскрывается перед посторонним. И они многое утаивали, в том числе «смертные» грехи, что по католической догме совершенно обесценивает исповедь. Тогда монахи разработали изощренную систему вопросов, которой, пожалуй, может позавидовать любое полицейское учреждение: об одном и том же спрашивали многократно, но вопрос ставили в различной форме, пытаясь поймать прихожанина на противоречиях. С исповедью было связано и другое недоразумение. Исповедующиеся видели, да и сейчас нередко видят, в отпущении грехов не столько прощение за старые грехи, сколько разрешение на совершение новых; епитимья понималась как дозволение нарушать заповедь — главным образом седьмую («не прелюбодействуй»).