Самозванец и гибельный младенец

Нашлось бы у Бессонка, что на такое ответить, однако они как раз поднимались на крыльцо, и он промолчал. Тем более, что и овчарка, натянув цепь, отстала. Прошли через сени, устроенные, как говорили ему, для тепла, чтобы зимой его из жилья не выпускать. Про большую светлицу для пиров-братчин на первом жилье тетя Зеленка ему не раз рассказывала, причем трещала до того восторженно, что Бессонке как мужчине следовало воспринять это чудо плотницкого искусства со спокойным одобрением, однако и у него самого, когда увидел внутреннюю лестницу на второе жилье, челюсть отвисла и глаза вытаращились.

Спирька покосился на него со второй ступеньки, и Бессонко прочитал в его мутных глазах: «Эх ты, дуралей лесной, простофиля невежественный!» Однако слуга не сказал этого вслух; стало быть, и отругиваться не надобно.

На верхнем жилье увидел подросток проход прямо от лестницы и что в него выходит несколько дверей. Точно, четыре двери. У первой же Спирька остановился. Поскребся о доску двери корявыми пальцами и возгласил:

– Анфиска, гость к тебе!

– А кто? – ответил из-за двери звонкий женский голосок.

– Смекаю, покойного Сопуна сынок.

За дверью повозились, повозились, и – наконец:

– Заводи его!

Спирька потянул за веревочную петлю, прикрепленную на двери, и они оказались на пороге маленькой комнатки. Тут же его вроде толкнуло в грудь, и он не успел присмотреться к красивой молодой бабе, лежащей на скамье. Однако понял, что не Анфиска его враждебным взглядом оттолкнула, а бабка, нарисованная на большой темной доске. На Анфиску же он побоялся во второй раз взглянуть – до того прекрасной показалась молодица лесному выходцу, и ему даже стыдно стало, что своим восхищением как бы принизил несказанное очарование русалки Зеленки: на ней ведь несмышленым лешачонком мечтал когда-нибудь жениться.

Не успел он и слова сказать, как красавица завизжала:

– Вон! Вон отсюда! Спирька, уводи его!

А как отступил ошеломленный Бессонко в темный проход, закричала безумная баба снова, да только уже не столь пронзительно:

– Нельзя мне в моем положении смотреть на такого урода! О вони уж и не говорю – меня же наизнанку вывернет! Спирька, охломон! Растопи баню, возьми конский скребок, выпари да отчисти всего поганца! Мыльный корень весь бери, отмой ему голову – и под горшок остриги. Дай одеть рабочее постиранное из сундука в кладовке, а что на нем, сожги в дальнем углу за нужником. Тогда и приводи, Спирька!

Слуга почесал в голове, развел руками и затопал вниз по лестнице. Повернулся к пареньку:

– Да не стой ты столбом! Пошли баньку топить, коли сказано. Делать мне, вишь, больше нечего, как тебя отпаривать да отчищать.

А тут из-за одной из дверей, последней по проходу, и пение раздалось. Некоторых слов Бессонко не разобрал сразу, а уж потом в голове сложилось:

Карчмарочка наша,

Добрэ собе жые,

Тжех злодзеи ма за шьцянон,

З чвартым собе пие.

Песни Бессонку слыхать уже доводилось. Бывало, что названный отец его, Лесной хозяин, добыв пива, сам хорошо отдохнув и угостив закадычного приятеля Медведя, затягивал песню, а Медведь ему подпевал, порыкивая. Но там другие песни были, грустные, тягучие, а эта веселая. А тут еще и звон раздался, приятный такой, будто колокольчики мягко-мягко звенят.

– А сие пан Рышард, лях проезжий, поет и на лютне играет, – ответил Спирька на невысказанный вопрос. – Хочет хозяйке угодить. Думает, что если приударил за Анфиской, она с него за постой не возьмет. Однако не на таковскую напал, певунчик-резвунчик!

– А что ж он дальше не едет, если лях проезжий? – спросил малый уже во дворе.

– Да потом, потом все узнаешь, не до того сейчас! Дров надо нарубить, чтобы тебя, дикаря, отмыть, воды натаскать! Да ты топор в руках держал ли когда-нибудь?

Следующие два часа запомнились Бессонке на всю жизнь. Когда в бане плеснул уже раздетый Спирька квасу на раскаленные камни, горячий пар исподтишка так ударил по пареньку, что он с воплем выскочил наружу. А как злой, как черт, мойщик принялся охаживать его березовым веником, тогда уже Спирька вылетел из бани, головой дверцу открывая, а за ним и веник. Опять пришлось несчастному слуге на конце мочала начинать сначала. Мыльный корень едва не выел Бессонке глаза – да всех бед и не упомнишь! Одна стрижка оказалась не мучительной, особенно после того, как Спирька подточил ножницы и они перестали дергать за волосы. Хотя сидеть голому на бревне, с горшком на голове да еще обсыпанным собственными волосами – такого и врагу не пожелаешь!

Под конец мытья Спирька уж и не ругался больше, а только укоризненно, взглядом загнанной лани, посматривал на дикаря. Не выдержал только в кладовой, когда Бессонко, одетый уже в простую белую рубаху и такие же домотканые штаны, потянулся к сваленному в угол оружию:

– Не про тебя честь!

Оскалился паренек, но ни слова в ответ. Ему, названному сыну Лесного хозяина, положено было поддерживать уважение к себе, поэтому вступать в перекоры со слугою, да еще таким плюгавым, как Спирька, не годилось.