Самосожжение

А временами, когда обломки собрать без веника было невозможно, он истово желал, чтобы у него появился волшебный браслет, как у известного литературного демона, с помощью которого можно было бы в мгновение ока перенестись куда-нибудь в тридесятое государство, где нет подобной Евы с ее формулой жизни, а в крайнем случае, ввиду определенных трудностей с визовыми поездками, получить хотя бы машинку печатную.

Как презент от фирмы за рекламу самосожжения.

Увы, такого браслета у Адама не было.

И он оставался в одной из двух комнат, именно в той, которую Ева, когда бывала в добром расположении духа, не то великодушно, не то снисходительно называла кабинетом, хотя правильнее было бы называть, как считал Адам, клеткой манкурта, манкурта суперсовременного, обученного социологическим творчеством заниматься.

Он относил в мусоропровод обломки цивилизации, снова садился за стол и смотрел с отвращением на чистый лист бумаги.

Это было для него сущим наказанием.

Стараясь думать о своей диссертации, которую осталось начать да кончить, как мрачно говорил себе Адам, он сердился, обижался на Еву, мысленно давая себе слово никогда и ничего общего, кроме детей, не иметь с этой женщиной — лживой, коварной, неверной, злой, какой там еще?

И это продолжалось день, два, от силы — три дня, а потом он исподволь искал примирения с нею, страдал от затяжной размолвки и мучительно пытался понять, стоило ли им ссориться и почему все это происходит между ними — и чем дальше, тем чаще.

И рано или поздно он улыбался Еве как ни в чем не бывало, и она тоже оттаивала, хотя только сверху, как вечная мерзлота на Аляске, где в студенческие годы Адам писал свою дипломную работу.

И при первой возможности Адам и Ева предавались любви, чтобы наутро снова начать бесплодные, утомительные, нудные разговоры о Евочке и об Эндэа, точнее, только о Евочке, в которой, как тайно думал он — иногда говоря об этом и вслух, — было нечто такое, что роднило ее с его Евой, а может, и с другими женщинами тоже, как думал он с некоторой надеждой, что в этом смысле его Ева не является исключением, что исключения вообще нет, что все женщины такие, как Евочка, что это и есть жизнь.

И что надо, скорее всего, просто жить.

С чем в душе он был не согласен.

Как бы не обращая внимания на телевизор, Алина смотрела на церковь.

На ту самую, в которой сегодня венчался ее муж.

С другой, естественно, женщиной.

Все противоестественное — естественно.

Нечто вроде нового закона природы.

— А вы знаете, — произнесла она, — в этой же церкви несколько лет назад венчалась я…

— С женихом сегодняшней невесты? — брякнул Гей, недовольный тем, что Алина перебила его размышление о Пророкове.

— Естественно.

— И звучала та же мелодия?

— Естественно.

— И звучали те же слова пастыря?

— Естественно! Естественно!..

В самом деле, все было естественно.

И все же почему Гей ни разу не спросил у самого Пророкова?

Ведь была, казалось, была возможность!

Нет, конечно, не тогда, в день знакомства, когда Пророков назвал Гея земляком-лунинцем.

В ту пору Гей, к стыду его сказать, еще не задумывался ни над какими такими вопросами.

Встречи с Пророковым случались и позже, и не только в обкоме партии там, на родине Гея, но и в Москве.

«На аэродроме его встречали…»

Были в Красной Папке и бесхитростные записи, заметки и даже отдельные фразы, которые не имели четкого жанрового обозначения. Уроки графомании, как считал Гей.

Что касается отдельных фраз, то это были высказывания Пророкова.

Высказывания — новый жанр?

Например, он говорил:

— Разбирались, разбирались… в футбол играли!

То есть перепоручали один другому.

Это уже целый роман.

Или он говорил так:

— Лошадь в цирке танцевать учат, а мы человека не можем научить как следует работать!

Тоже роман.

Дилогия, а то и трилогия.

Но, разумеется. Пророков имел в виду по человека вообще, а какого-то конкретного лодыря, ну, может, нескольких людей, небольшой разгильдяйский коллектив, но никак не все наше общество.

— Вы как будто временами проваливаетесь, — сказала ему Алина, отходя от окна.

Она сама подлила себе фанты в бокал.

А заодно и Гею.

Он посмотрел на нее с недоумением:

— Куда я проваливаюсь?

— Ну, не знаю…

Она пожала плечами, и Гей уловил в этом жесте проявление тайной обиды на него.

— Я воссоздаю свое будущее из атомов и молекул, — сказал он.

— Как Адам? — Она мельком глянула на экран, словно уже потеряв интерес к тому, что там происходило. — А я думала, — она усмехнулась, — что вы пытаетесь представить себе, чем занимается ваша Алина там, в Братиславе…

Алина знала со слов Гея, что ключ от номера нужно отдать портье, если выходишь из отеля.

Она так и сделала.

И портье даже не скрыл своего удивления.

Не тому, что она отдала ключ, а тому, что пани одна куда-то идет на ночь глядя.

И даже швейцар, дремавший в кресле, не встал при ее появлении в холле.

Ах, пани, оказывается, не уезжает?

Пани идет на ночную прогулку…

По Братиславе…

Вдоль Дуная…

Она прочла все это на постной физиономии старого швейцара.

И мысленно послала его — вместе с портье, разумеется, — к черту.

Но Алину заметил еще один человек.

Здесь же, в холле.

Он стоял в телефонной будке.