Самодержец пустыни

Довольно скоро в этом убедившись, Унгерн тем не менее продолжил движение на север. До начала августа у него еще сохранялись иллюзии относительно японского наступления. Они даже укрепились после того, как от пленных стало известно, что армейские политработники, выступая на митингах, говорят о поддерживающих барона японцах. На самом деле это был обычный пропагандистский прием – ораторы называли его “японским ставленником” и “марионеткой Токио”, но красноармейцы понимали эти обвинения буквально, а Унгерн, лишенный других источников информации, интерпретировал их рассказы в том смысле, что японцы объявили войну Советской России и находятся уже где-то близко. Когда над колоннами Азиатской дивизии показались советские аэропланы с красными кружками на нижней плоскости крыльев, эти опознавательные значки приняли за изображение солнца – эмблему императорской Японии. Поднялось всеобщее ликование, кого-то осенила мысль разложить на земле простыни, обозначив таким образом удобную полосу для посадки. Летчики пошли на снижение, приветствуемые восторженными криками унгерновцев, и начали бомбардировку.

На восточном берегу вытянутого с севера-востока на юго-запад Гусиного озера находился крупнейший дацан Забайкалья – Тамчинский, резиденция Пандито-хамбо-ламы. Здесь укрепились два стрелковых батальона 232-го полка с четырьмя орудиями. Приказав обозу и подводам с ранеными открыто двигаться по дороге прямо к дацану, чтобы отвлечь на них артиллерийский огонь, Унгерн неожиданно бросил вперед скрытые за холмами сотни. Их поддержали пушки капитана Оганезова; от обстрела вспыхнули деревянные строения. Пока осажденные, укрывшись за монастырскими оградами, отбивали пешую атаку с одной стороны, конница ворвалась в дацан с другой. Красные упорно оборонялись; артиллеристы вели огонь до последней возможности и были изрублены возле орудий. Завязался рукопашный бой среди охваченных пожаром бревенчатых домиков, юрт и храмов. Центральная площадь монастыря перед каменным Цогчином покрылась телами красноармейцев со страшными ранами от шашечных ударов. Остальные, прижатые к озеру, начали сдаваться; кое-кто попытался вброд уйти по мелководью на другой берег залива, но это мало кому удалось. Некоторые пустились вплавь, над водой виднелись только их головы, и казаки, целясь в них, говорили, что стреляют “по арбузам”.

Комиссары и военспецы смерть предпочли плену, самоубийство – пыткам с неминуемым концом. Один застрелился, войдя по горло в озеро, чтобы не надругались над трупом; другой – когда не сумел поднять в атаку залегшую под пулями цепь. Ничего подобного Унгерн раньше не видел. “Отстреливаются до последнего, а потом стреляют в себя”, – в плену ответил он на вопрос, как, по его мнению, показал себя в боях “комсостав” красных, и назвал это поведение “шикарным”. Так записано в протоколе, хотя само слово кажется неуместным, подходящим для какой-то другой войны, на которой рыцарственные офицеры стреляются, дабы не унизить себя сдачей оружия столь же щепетильному противнику, а не для того, чтобы избежать четвертования или поджаривания на костре.

В дацане захвачено 400 пленных. Из них около сотни (по другим сведениям, 20–30), “по глазам и лицам” определив якобы добровольцев, Унгерн велел расстрелять, а раненную в ногу сестру милосердия, которая “вела себя вызывающе”, – зарубить. Прочих отпустил как вестников его милосердия к сложившим оружие.

Найденные в штабе советские деньги сожгли, а большую партию новых трофейных карабинов и 12 пулеметов закопали на будущее, пометив это место на карте. Погибших при штурме 30 “казаков” (видимо, бурят и всадников Татарского полка), двух японцев и сто с лишним монголов и китайцев похоронили в одной общей могиле, а четырех офицеров – в другой, с воинскими почестями. Над ними поставили крест, сверху засыпав его землей, чтобы, как поясняет Гижицкий, “большевики не уничтожили этого ненавистного им знака”.

На следующий день дивизия достигла поселка Загустай у северной оконечности Гусиного озера. До Верхнеудинска, где уже объявлено осадное положение и началась эвакуация советских учреждений, остается 80 верст – два-три перехода. Чуть большее расстояние – до станции Мысовая на Байкале. Весной, когда разрабатывался план совместного с Семеновым вторжения в Советскую Россию, Мысовая считалась важнейшей целью; Резухин должен был захватить ее и взорвать железнодорожные тоннели, тем самым отрезав Забайкалье от Сибири, но теперь это не имеет смысла. Народного восстания не предвидится, а из рассказов пленных и местных жителей Унгерну становится окончательно ясно, что поблизости нет ни Семенова, ни японцев. Впервые, по его признанию, сделанному в плену и зафиксированному в протоколе допроса, он “пал духом”.