Самодержец пустыни

С Хайларом связи не было; о том, что творится в зоне КВЖД, Унгерн понятия не имел, хотя постоянно отправлял туда гонцов с «бичигами» — письмами или записками, по монгольскому обычаю снабженными птичьими перьями в знак чрезвычайной срочности и важности этих сообщений. Пользуясь сменными лошадьми, они должны были лететь «как птицы», а все прочие — оказывать им посильное содействие, однако посланцы барона или не добирались до места назначения, или предпочитали остаться там и забыть о своей миссии. Ответных писем от Семенова не поступало; Унгерн не знал, что тот бросил его на произвол судьбы и «удул» в Приморье.

Новости доходили исключительно через монголов, искаженные их представлениями о происходящем и многократной передачей из уст в уста. Однажды тем же путем с востока пришло радостное известие, будто атаман формирует в Хайларе шеститысячный добровольческий корпус для похода в Монголию. Унгерн воодушевился, начали готовить юрты, теплую одежду, лошадей для пополнения, но хлопоты оказались напрасными. Ни один доброволец из Маньчжурии на Керулене так и не появился.

На вершинах священной горы

1

В конце января 1921 года Унгерн выслал к Урге несколько мелких отрядов, совершивших конные рейды вокруг столицы. Они должны были сбить китайцев с толку и заставить их ожидать наступления на разных участках. Вскоре и остальные части дивизии покинули лагерь на Керулене. «Длинными черными змеями потянулись унгерновцы по снежной целине в сторону Урги», — пишет Аноним.

Накануне Унгерн издал приказ о полном запрещении спиртного. Это, вспоминал Макеев, «заставило полковника Лихачева с частью офицеров справить поминки по алкоголю и напиться до положения риз». Легли поздно, а через пару часов велено было седлаться и выступать. Лихачева с трудом разбудили. Дело кончилось тем, что разъяренный Унгерн приказал ему и его офицерам идти вслед за дивизией пешком. Это наказание было позаимствовано у монголов, так же поступал Максаржав с провинившимися цириками. В монгольской армии оно означало крайнюю степень позора, а в Азиатской дивизии применялось к тем, кого Унгерн не позволял себе просто избить[92].

Вблизи столицы, рассказывает Макеев, увидели скачущего навстречу одинокого всадника. Задержавшим его казакам он представился хорунжим Немчиновым, был отведен к барону и признался, что подослан к нему с заданием его отравить. «Делайте со мной что хотите, — заявил Немчинов, — но вот вам цианистый калий и деньги, две тысячи, которые дали мне китайцы вперед». Деньги Унгерн оставил ему, а яд, возможно, взял себе. Во всяком случае, эта или другая ампула с цианистым калием позднее всегда будет лежать у него в кармане халата, чтобы отравиться при угрозе плена. В этом ему тоже мог послужить примером Фридрих Великий, во время Семилетней войны постоянно имевший при себе яд. Револьвера Унгерн не носил и застрелиться в такой ситуации не мог.

К концу января он сосредоточил все свои силы возле восточной оконечности Богдо-ула, в сорока верстах от Урги. Лагерь разбили в урочище Убулун близ Налайхинских угольных копей, блокировав город со стороны Калганского тракта. Согласно Макееву, в Азиатской дивизии было тогда около тысячи человек, считая «интендантских, обозных и прочих мертвых бойцов». Сам Унгерн на допросе говорил, что накануне штурма Урги имел 1200 всадников, Князев и Торновский увеличивали эту цифру еще на две-три сотни, включая в нее не менее 500 монголов, чьи боевые качества оставляли желать лучшего. Русских и других европейцев насчитывалось не более 300–350 человек — в основном, офицеров, артиллеристов и пулеметчиков. Противник обладал громадным, чуть ли не десятикратным перевесом, зато на стороне Унгерна были иные силы, не материальные, но могущественные.