Самодержавный «попаданец». Петр Освободитель

На пять получилась сдоба — тут тебе и расстегаи с начинкой из лосося, свежего и соленого, пироги с сохатиной, маленькие пирожки с дичиной, картошкой, прожаренной в луке печенью и морковью, с подрумяненной хрустящей корочкой в шкворчащем на сковороде жире. Исходивший от блюда запах был таков, что заставлял поглощать их в неимоверных количествах. Требовали еще и добавки — про вкус овощей поселяне давно забыли…

— Так что за сон, Алеша? — Григорий лениво поковырялся пальцем в блюде с тремя пирожками и выбрал наудачу один. Откусил половину и чуть не заурчал довольным котом — начинка была с обжаренным луком.

— Будто я вместе с казненным князем Барятинским, Пассеком и другими гвардейцами сидим с Петром Федоровичем в комнате. Закусываем, выпиваем — стол накрыт обильно. Лето, окно открыто — благодать. Я в окошко-то и выглянул — вроде Ропшинский дворец то был, брате…

Григорий непроизвольно вздрогнул — Ропшу называла княгиня Дашкова ему раньше. И чуял он тогда, что неспроста такая многозначительная оговорка с ее стороны. Ох, неспроста!

Алехан осекся, вытер рукавом вспотевший лоб, замялся в нерешительности. Григорий с удивлением посмотрел на брата — тот сам не походил на себя, ведь никогда еще не мямлил.

— Не Петр Федорович это был…

— А кто? — воззрился старший брат в изумлении.

— А тот, голштинец, крикливый и вертлявый. Глазенки так и бегают, ручки трясутся. Дух покойного деда, великого императора, не впитавший, так я мыслю…

Алехан непроизвольно оглянулся — мало ли кто к разговору прислушивается. Но нет, все были сильно заняты жевательным процессом. Да и гул от разговоров стоял такой, что их беседу и расслышать вряд ли кто мог. Но на всякий случай Алексей Орлов приглушил голос чуть ли не до шепота.

— Тут он сцепился с Пассеком, потом с Барятинским. А покойный князь ему и говорит: «Ты что сказал, петух голштинский?» А я рядышком сижу, а пальцы так и гнутся — хочу за шейку голштинца взять да набок свернуть. И желание таково, что удержу от него нет!

— И что? — Григорий наклонился за столом, чуть ли не коснувшись носом раскрасневшегося лица брата.

— Князь и кинулся с вилкой в руке, а сзади Пассек навалился. Ну, тут и я решил в этом деле поучаствовать, схватил его за шею!

Алехан затряс могучей ладонью, лицо исказила гримаса, где отвращения было больше, чем наслаждения.

— И что? Придушил? — Григорий усмехнулся.

— Като не дала. Откуда она появилась, я так и не понял. Закричала. Тут мы и остановились. А потом дед его появился, высокий, с кошачьими усиками, а с ним Меншиков, бугай тоже изрядный. Князь как их увидал — завизжал так, что уши чуть не оглохли насмерть. Император Петр Алексеевич его сграбастал и в окно вышвырнул — а там темнота полная, день разом окончился, навалилась глухая ночь.

— Ни хрена себе?! — только и сказал Григорий, забыв про недоеденный им пирожок.

— Князь разом и сгинул, только вой долго доносился, будто его на сковороду раскаленную посадили.

— А ты, брат?

— А что я? Отвозили нас пинками, все ребра пересчитали. А потом Петр Алексеевич пальцем пригрозил, смотрите, мол, у меня, не балуйте больше. А Меншиков и добавил — служите верно царю Петру Федоровичу, а то второй раз мы вам все напрочь поотрываем и к князю отправим. Я чуть не помер от страха, хорошо, что сон это был…

— А дальше?

— А все, братец, на том сон закончился, а я полотенце извел, холодный пот вытираючи. До сих пор трясет. И почему именно в Ропше дело-то было? Никак не пойму…

— Катька Дашкова мыслила после ареста увезти Петра Федоровича туда с гвардейцами, среди которых написала тебя, князя, Пассека, Бредихина и других. По оговорке ее понял, что там вы должны были убить его в пьяной драке. Прямо так она не сказала, но мысль такая, ее потаенное желание вроде прозвучало яснее ясного.

— Угу, — только и отозвался Алехан, взял пирог размером с половину полешка и одним махом откусил чуть ли не треть, кое-как запихав в рот.

— Судьба против нас была, брат, — глухо сказал Григорий. — Но одно мы сделали — наш император другим стал, теперь пользу принесет державе Российской немалую. А мы здесь — целы и здоровы, свободны. О нас не забывают, да и мы сами не в праздности пребываем. Так, брате, все, что ни делается, — к лучшему. Уберег Господь нас от греха тяжкого!

Гречиничи

— Ваше императорское величество! К вам генерал-поручик Суворов!

В освещенный одинокой свечой походный шатер чуть ли не вприпрыжку зашел маленький вихрастый генерал с дрожащим хохолком на голове. Хотя маленький не то слово — для него, прежнего, да, а вот для Петра Федоровича нет — тот был вровень ростом.

— Что турки, Александр Васильевич? — Этот вопрос настолько тревожил Петра, что тот не ложился еще спать, хотя сон буквально одолевал его, заставлял слипаться глаза.

— Стоят на месте магометане, батюшка. Даже разъезды сюда не посылают, хотя до них токмо семь верст всего.

— Ты бы на их месте давно пал бы на нас, как снег на голову?!

— Так то я, государь, а то они. Не понимают нехристи, что мы сейчас на марше колоннами растянулись…

— Или боятся нас, после двух-то поражений?!