Самодержавие и конституция

Отказ солдат подчиняться командованию оказался в высшей степени неожиданным. И правительство, и думскую оппозицию охватила растерянность, которая, как тогда казалось, не исключала возможности восстановления привычного порядка. Палеолог доказывал это Н. Н. Покровскому еще 28 февраля 1917 года. Спустя годы один из лидеров кадетов И. В. Гессен вспоминал: «Хотя воздух насыщен был предчувствиями и предсказаниями революции и с каждым днем она рисовалась воображению все более неизбежной, никто не распознал лица ее. Она шла неуверенно, пошатываясь, спотыкаясь и пугливо озираясь по сторонам, не юркнуть ли в подворотню… В противоположность 1905 году, когда царила уверенность в победе революции, теперь настроение было выжидательное, настороженное, готовое от толчка шарахнуться в ту или другую сторону, и конец неопределенности положило известие об отречении Государя».

26 февраля Родзянко побывал в разных районах столицы. Вечером он вернулся в Таврический дворец, где заявил, что «особенного ничего не происходит, и тут же говорил: „Форменная анархия – революция“». Вскоре председатель Думы отправил телеграмму царю с просьбой сформировать новое правительство. Как раз тогда Родзянко разглядел революцию в событиях, которые сначала не показались ему выдающимися.

Город погружался в хаос. В ночь на 27 февраля чиновник Министерства иностранных дел В. Б. Лопухин шел домой с Дворцовой площади, где располагалось его ведомство. «Перейдя Певческий мост, двинулся по левому берегу Мойки. Начинало светать. Все было благополучно, пока я не добрался до Марсова поля. Когда, следуя по его краю вдоль Мойки, я приближался к Летнему саду, меня обогнал грузовик с вооруженными рабочими. Они кричали. И вдруг на ходу открыли стрельбу. Вокруг меня засвистали пули, но не от грузовика. Он стрелял вверх и в сторону. Очевидно, откуда-то стреляли по грузовику. По-видимому, из Инженерного замка. Я не помню, как пробежал по мосту через Фонтанку и, обогнув Соляной городок, свернул с Пантелеймоновской в Соляной переулок. На Пантелеймоновской стреляли. Появились вооруженные солдаты. Везде по пути на мостовой валялись расстрелянные ружейные патроны. Вышел на Гагаринскую. Пошел по Сергиевской. Она была пустая. Рассветало. Передо мною шел солдат и бессмысленно, не целясь, стрелял время от времени вверх. С Моховой пробежали люди, неся не то убитого, не то потерявшего сознание раненого. Пересекая Литейный, я увидел на месте окружного суда его развалины. Зияющие пустыми окнами разрушенные стены. Следы погрома и пожарища. Во всю ширину проспекта жерлами к Невскому были поставлены пушки, и вокруг них копошились солдаты. Слышалась ружейная и пулеметная стрельба. Еще пронесли не то убитого, не то раненого. По Сергиевской до ее конца у Таврического сада я дошел, не натыкаясь более на стрельбу. Оттуда по Потемкинской добрел до дому. Дома все было благополучно».

Жизнь заставляла депутатов взбираться на «адмиральский мостик». 27 февраля А. В. Тыркова-Вильямс записала в дневнике: «В 11 ч. узнала, что войска перешли на сторону народа. Пошли в Думу… Сама Дума имела обычный вид. Депутаты лениво бродили, лениво толковали о роспуске. „Что же вы думаете делать? – Не знаем. Что улица? Кто ею руководим? – Не знаем“. Было тяжело смотреть. „Ведь вы все-таки, господа, народные представители, у вас положение, авторитет“. Жмутся». К решительным действиям призывала депутатов и С. В. Панина, еще одна волевая женщина из руководства партии кадетов.

«Движение продолжало быть бесформенным и беспредметным. Вмешательство Государственной думы дало уличному и военному движению центр, дало ему знамя и лозунг, и тем превратило восстание в революцию, которая кончилась свержением старого режима и династии», – отмечал в «Истории второй русской революции» П. Н. Милюков. Подобно средневековому хронисту, фиксировавшему знамения Апокалипсиса, депутаты вольно или невольно отслеживали симптомы приближавшейся революции, которую после некоторых сомнений наконец диагностировали в феврале 1917 года.

Итоги эксперимента

За десять думских лет Россия прожила сразу несколько эпох: потухли огни Первой русской революции, завертелись маховики столыпинских реформ, а потом разразилась война, начавшаяся «священным единением» правительства и общественности, за которым последовали усталость, недовольство, раздражение, ярость, апатия, а потом и революция. Все это происходило на глазах заинтересованной публики, которая читала газеты, ходила на публичные диспуты, предвыборные собрания и даже теоретически могла присутствовать на дебатах в Государственной думе. Правда, мест для публики там было мало, да и акустика Таврического дворца оставляла желать лучшего. Тем не менее именно тогда в России возникла публичная политика со своими особыми законами жанра.