Саммер

Я сидел перед тарелкой с традиционными тортеллини в сметане. Каждый раз, когда мы вместе с отцом обедаем «У Роберто» в неизменных декорациях из бежевых скатертей и приглушенного света, я заказываю одно и то же жидкое и белое блюдо, а он берет мясо. Мне кажется, наши пищевые пристрастия — отражение нас самих: непонятого ребенка и крупного хищника, способного своими руками убить зверя, который в разделанном виде лежит перед ним на тарелке. Ловко ухватив нож и вилку своими быстрыми пальцами, пальцами, которые волнуют женщин — они вьются у нашего столика, оправляя юбку или проводя рукой по волосам, — отец деликатно разделывает мясо. Женщины заглядываются на его тарелку, как если бы они сами хотели стать мясом в его руках. Они наклоняются, улыбаются, их блузки распахиваются, а отец резко вскакивает, отталкивая стул, и здоровается с ними; их голоса чуть дрожат, на шеях расцветают пунцовые пятна — похоже на тропический цветок, раскрывшийся больше, чем следует. Когда я был ребенком, всегда наступал такой момент: женщины говорили мне всякие глупости слащавыми голосами — так сюсюкают с щенком, — но их позы выдавали, что все это — для отца, а он кивал и рассеянно улыбался. Теперь многое поменялось: коснувшись губами щеки отца, иногда возле его рта, они смущенно смеются и смотрят на меня — «Ты же помнишь моего сына, Бенжамена?» И я вижу, как грусть наполняет их глаза: им неприятен намек на возраст моего отца, а может, и на их возраст, хотя выглядят они все моложе и моложе, будто папа всю жизнь только и делал, что очаровывал юных барышень, перенимающих свою привязанность от прежнего поколения и передающих ее с годами, словно эстафетную палочку. Я представляю, как женщины в шортах и пронумерованных футболках бегут по дорожкам стадиона — круг, другой, и вот они уже тяжело дышат, краснеют и, в конце концов, передают более свежим соперницам флаг своей страсти. С недавнего времени некоторые дамочки улыбаются мне почти так же, как отцу, и приветствуют меня еще более нежным голосом. Тогда отец принимается изучать свой смартфон или смотрит в пространство, механически разглаживая накрывающую его колени салфетку, больше похожую на простынь.

Они слишком сильно накрашены — как девчонки, переборщившие с мамиными румянами, — они слишком громко говорят, их неуместное волнение, особенно в этой полутьме, раздражает меня. Жизнь «У Роберто» похожа на спектакль, в котором все заверчено вокруг моего отца, и никто не знает, как реагировать на выходки его сына — угрюмого типа, который методично крошит хлебные палочки, а может встать, выхватить пистолет и просто так всех поубивать.

К отцу подходят поздороваться и мужчины — меня они едва удостаивают взглядом, — и их лица перекашивает такая же, как у него, удовлетворенная улыбка. Наверное, это жалкий итог их профессиональной жизни. Они чуть задерживают взгляд на моем линялом свитере, они слышали, что у меня «была депрессия», я читаю скрытый упрек, огорчение и стыд в глазах моего отца — сколько всего ему пришлось вынести из-за меня! Внезапно все эти мужчины кажутся мне ужасно старыми, измученными жестокостью собственных детей. Иногда я тоже остро чувствую эту горечь, так остро, что мне хочется броситься к отцу и обнять его, но это только укрепило бы мою репутацию человека асоциального и ненормального.

— У тебя похоронный вид, Бенжамен.

Я залпом выпиваю стакан красного вина, отец пристально смотрит на меня, будто каждое мое движение — провокация.

— Мне сказали, что ты опять продлил больничный.

Я вспоминаю о голубом экране своего компьютера, говорят, почти такое же свечение видели те, кто пережил клиническую смерть.

— Думаю, мне не хватает Саммер.

Отец поднимает глаза от тарелки, заполняющий ее окровавленный антрекот выглядит так, будто его в ярости разорвал на части какой-нибудь дикий зверь.

— Нам всем ее не хватает, Бенжамен.

— Почему ты не сказал мне правду?

Он не сводит с меня глаз. Вилка с ножом на секунду повисают над тарелкой, поблескивая в полутьме. В конце концов он кладет на стол эти полоски света:

— Какую правду?

— О настоящем отце Саммер.

Меня охватывает смущение — как всегда при встрече с отцом, — плечи напрягаются. Я кладу руку себе на запястье, чтобы унять судорожное желание хлопнуть еще вина и (а может, или?) уловить хоть какое-то биение жизни.

— Кто тебе об этом рассказал?

Голос его спокоен, но в нем слышится угроза.

— Марина.

Он смеется:

— Кто же еще.

Он выпрямляется в кресле, осторожно кладет на стол салфетку:

— Да, это правда. Когда я встретил твою мать, у нее была маленькая дочка. Без отца.

Вдалеке проходит молодая женщина, голова ее покрыта легким платком, она машет нам рукой. На мгновение мне кажется, что отец посылает ей воздушный поцелуй, но, когда он переводит на меня взгляд, в глазах его стоят слезы.

— Помню, когда я впервые увидел ее, на ней была такая синяя шерстяная шапочка.

Он проводит руками вокруг головы, словно сгребает невидимые воспоминания.

— Я всегда считал ее своей дочерью, я ее обожал.

Он потерянно смотрит на меня.

— Как она могла так с нами поступить?