Саммер

— Как ты мог так с нами поступить, Бенжамен?

Трава щекотала мне щеку, и я слышал его голос, в котором клокотала сдерживаемая ярость, как будто издалека или как если бы он обращался к какому-то другому Бенжамену. И мне было совершенно все равно.

— Ты хоть можешь себе представить, что мне пришлось звонить Патрику Фавру? Что я должен был умолять его, унижаться перед этой сволочью?

Его голос зазвенел. Земля подо мной принимала форму моего тела, укачивала меня или собиралась поглотить.

— Ты хоть на секунду, на одну только секунду можешь подумать о ком-то, кроме себя?

Я зарылся лицом в траву, мне казалось, что я лежу в нежных объятьях, а вокруг пахло озером и всеми живыми существами, которые в нем обитали, в глубине и прямо у поверхности; они открывали свои мутные глаза и разевали рты, которые были еще темнее окружающего их мрака.

— Нет, конечно, ты на это не способен! Вы всегда были эгоистами, что ты, что твоя сестра.

Мне казалось, что озерные создания слушали нас, и вообще вся природа прислушивалась, а отец замолчал — он выговорился, но слова его останутся навсегда. И мне даже стало как-то легче, пока я вот так лежал, улавливая лишь дуновение ветра, раскачивающего ветви деревьев; рана на щеке не чувствовалась, тело перестало что-либо ощущать. Меня занимали лишь озерные создания, они извивались, выползали из грязи, их жабры открывались и закрывались, а безлапые тела корчились на берегу.

Наконец отец поднял меня с земли. Я не слышал, как он подошел, он передвигался совершенно бесшумно. Он как-то враз вырос передо мной, рванул сильными руками и отнес на кожаное сиденье, а потом озабоченно склонился надо мной и мягко пристегнул ремнем.

Потом он сел за руль, и мы поехали. Солнце блестело на дороге и в лужах по бокам, в них отражался миниатюрный мир, а сердце мое переполняла любовь к отцу.

Я положил руку ему на плечо.

Маттиас Россе пришел в школу с опухшим глазом и раздутой губой с запекшейся коркой крови, со мной он не разговаривал. Смотрел сквозь меня куда-то в окно или разглядывал карту полушарий над моей головой, погрузившись в собственные мысли.

Я ощущал его присутствие в школьных коридорах, чувствовал, как он смотрит на меня, сидя за мной на уроках, но, когда я набирался храбрости и оборачивался, он уже пересмеивался с соседом или скреб по парте циркулем. Как-то я зашел в туалет и увидел его: он стоял у зеркала, наклонившись над раковиной, и теребил сережку в ухе. Синяк у него под глазом пожелтел и как-то сполз по лицу, отчего Маттиас стал похож на грустного щенка. На нем была выцветшая футболка с надписью AC/DC, обладатель которой в Флоримоне автоматически попадал в категорию нищебродов. Горло у меня перехватило, я хотел подойди к нему, но тут ввалился высокий парень, он расстегнул ширинку и начал шумно ссать, а Маттиас в это время повернулся ко мне, и я отражался в его расширенных зрачках, видел в каждом свое искривленное изображение, и может, он в моих глазах тоже отражался, в общем, я отступил и бросился обратно в коридор.

В июне Маттиас Россе навсегда ушел из Флоримона.

С той кислотной ночи мы не обменялись с ним ни словом. Иногда он кивал мне, вроде случайно, и сердце у меня стучало от радости, но потом он как будто вспоминал, кто я такой, и сразу отводил глаза. В столовой он таскался с Тибо де Празом, старшеклассником с грязными светлыми волосами — его знали все, потому что у него в саду жила гремучая змея. Они проходили мимо меня, сгорбившись и одновременно шаркая ногами, а я вжимался в стул и обреченно перемешивал йогурт. Я чувствовал себя еще более одиноким, чем обычно.

Он ушел, что в очередной раз подтверждало закон Вселенной: люди уходят из нашей жизни. Нет, некоторые остаются навсегда, но другие, в основном те, кого вы действительно любите, испаряются один за другим, без объяснения: вот они здесь, а потом их нет. А жизнь продолжается, жизни нет до этого дела, вся она похожа на примитивный организм из воды и пустоты, который живет в таком же мире из воды и пустоты, — у него прозрачная тупая душа, она только и делает, что толкает этот организм вперед и вперед.

Дальнейшие годы бледны, их покрывает снег, белый и мягкий, покрывает покуда хватает глаз.

Когда я пытаюсь вспомнить, что происходило в 1994, 1995, 1996 и 1997-м, мои ноги начинают мерзнуть, будто под ледяным ветром, и холод пробирает меня прямо до сердца. Доктор Трауб смотрит на меня поверх своих очков — он похож на преподавателя, который терпеливо ждет ответа от туповатого подростка. Я чувствую сонливость, пальцы рук у меня немеют, мне хочется только одного — уснуть.

Я повидал огромное количество психологов. Была некая Шуллер, толстая дама с помятым лицом и таким накрученным шиньоном, что, когда я смотрел на него, у меня у самого начинала болеть кожа на голове.

— Ну, Бенжамен, ты расскажешь сегодня что-нибудь?

Ее улыбка резала, как лезвие ножа.

Я пожимал плечами. И мы так и сидели в некоей молчаливой схватке, а про себя я крутил кадры из видеоигр.