Сам о себе

Как я уже говорил, мы в гимназии были далеки от политики, но Февральская революция встряхнула нас, и в гимназии также начали бурлить политические страсти. Насколько мне помнится, во всей гимназии было два-три большевика или сочувствующих большевикам, которые участвовали в демонстрации третьего июля и на которых в нашей буржуазно-интеллигентской гимназии смотрели в то время чуть ли не как на изменников родины.

Взгляды эсеров считались у нас самыми крайними. Большинство же гимназистов «поспокойней и поприличней» «болели», по нынешней футбольной терминологии, за кадетов.

Несмотря на то что мы, по словам нашего директора Флерова, были «детьми интеллигентных родителей», политически мы были безграмотны. Большинству из нас никто, хотя бы в общих чертах, не рассказал о сути марксизма. О марксизме, кроме самого слова, мы понятия не имели. Большевистские идеи понимались крайне просто: отнимается у всех всякая собственность, распределяется между всеми людьми; все люди становятся равными во всем и везде получают поначалу одинаковое жалованье, а в дальнейшем одинаковое довольствие и одежду, так как деньги будут отменены.

Но надо сказать, что хотя я и был вовлечен вместе со всеми в круговорот политических событий, я даже в то лето, с митингами у памятника Скобелеву, со всеми опорами о политических вопросах, мимо которых нельзя было пройти, мало интересовался сутью происходящего. Я был занят больше личными интересами.

Бездумный, веселый, озорной, беспредельный темперамент юности, вырывающейся на дорогу жизни, владел мною. И я уже всецело устремлялся на театральную дорогу.

Глава VI

Карелия, или Олонецкий край. Болезнь отца. Очередь к Мадеру и Тамиров. Поступление в студию. Ф. Ф. Комиссаржевский и В. Г. Сахновский. Их эстетические взгляды. Театр имени В. Ф. Комиссаржевской. Спектакли этого театра. Автор в театре. Актер и фантазия

Немало личных событий произошло у меня в это беспокойное лето. Все они как-то переплелись между собой. По-прежнему ходил я в самые разнообразные театры, где «свобода» проявилась, пожалуй, главным образом только в постановке «Леды» Каменского, которая отличалась тем, что на сцене появлялась обнаженная актриса, а так как пьеса шла в нескольких театрах, то можно было посмотреть и нескольких таких «Лед». Не успел я отроком полюбоваться «Ледами», как очутился на далеком севере, в Олонецкой губернии, в озерном крае.

Сергей Николаевич Дурылин собрал нескольких своих учеников и повез нас в далекую экспедицию от Археологического общества.

Путешествие это было особенно увлекательным и оставило неизгладимое впечатление. Там я полюбил северную русскую природу, с розово-красными, во все небо пестрыми закатами, со студеным морем из русских сказок, с прозрачными озерами, на которых плавали дикие лебеди и которые кишмя кишели рыбой, с нехожеными дремучими лесами, в которых плясали тучи комаров, а под ногами бесконечно пестрели ковры морошки, земляники и голубики.

Мы проходили пешком по тридцать километров в день, плыли целыми днями в лодках и хорошо познакомились с этим краем.

Были на знаменитом водопаде Кивач, который сохранял тогда еще девственную неприкосновенность и про который Державин писал:

Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми...

Совместительство, которое и в дальнейшем будет часто мелькать перед глазами и даже путать читателя моей автобиографии, началось с первых шагов. Мы с Акимом решили держать экзамен сразу одновременно в две студии.

Одной из них была студия-школа при Московском драматическом театре (помещение «Эрмитажа»), где играли тогда очень крупные актеры. Театр этот стал модным, любимым московской публикой. Играли в нем Полевицкая, Ведринская, Радин, Певцов, Борисов. Шли там модные пьесы того времени: «Тот, кто получает пощечины» Л. Андреева, «Павел Первый» Мережковского, французская пьеса «Золотая осень», «Касатка» и «Нечистая сила» А. Н. Толстого и полюбившаяся мне в юном возрасте пьеса Озаровского «Проказы вертопрашки, или Наказанный педант».