Сам

Теория напоминает новорожденного кашалота. Если няня-китиха не вытолкнет детеныша из воды на поверхность, он захлебнется. Вытолкнет — он вдохнет воздуха и удостоится судьбы переплывать океаны, достигать донных впадин, куда батискафы и аквалеты еще не опускались. Любимец Курнопа-Курнопай, исповедуй в делах, предписанных моим потомком-галактянином Болт Бух Греем, сущности моего Мирразума и Мирчувства! Они слиянно-различны, противоположно-единые. Совмещаясь, несовместимы, не совмещаясь, совместимы. Опирайся в делах и на теорию герметизма. Смутьяны разрушают здоровое тело страны. Успехов и доблести, любимец страны САМОГО!

Задумчивый лик, склоненный над тьмою равнины, исчез. Плоскость экрана заполнила льдистая синева, и снова в нее врубился Болт Бух Грей, весь четкий, как бур, выбирающий в гранитном монолите колодцы для установки ракет, но произнес мягким голосом, разрыхленным умилением и благодарностью, тихую речь.

— У нас гениальные цели. В повседневности мы сползаем на мелочность, на бытовщину, то бишь попираем духовность. Откуда изломы нравственной красоты и девальвация душ? Причины уходят корнями в прадревность до пришествия САМОГО. Родимые пятна прадревности изживаются трудно. Дабы свести их на нет, создана держпрограмма. Мы выполняем ее. Программу я открылил сексрелигией, каковую укрепил теорией герметизма. По охвату сознаньем как микроявлений, так и макротеорию герметизма нужно назвать теорией мирозданья. Всякое нарушение герметичности двоякоедино. Важно понять, чем обернется оно. Разовьется ль под знаком благоприятства или двинется к минус-трагедии. К минус-трагедии движется бунт, чей предводитель Чернозуб. Его теща-кормилица, твоя бабка Лемуриха, тоже порицает Чернозуба. Порицает его все общество единогласно. Отправляйся на смолоцианистый завод. Жертв мы не жаждем, однако не поощрим ненасилия, ежели необходимость потребует вооруженной борьбы. Будь бдителен с бунтовщиками, мой мальчик! Ты облечен САМИМ и твоим главсержем.

Курнопай попробовал предложить план операции с использованием скачковых ракетопланов, но Болт Бух Грей отверг его как слишком грандиозный.

44

Белый вертолет, куда сели Курнопай и чертова дюжина головорезов, сделал километровую свечу. Он завис, поджидая восьмерку желтых вертолетов. Восьмеркой они и прорисовывались над взлетной площадкой.

Еще всходя по трапу, Курнопай ликовал, как в детстве, очутившись на крыше дома перед вертолетом телестудии. Тотчас ему представилось ромбовидное бабушкино лицо. Ромбовидность она подчеркивала волосами, которые сводила у подбородка в зажиме двустворчатого платинового воротника. У бабушки были глаза мадагаскарского лемура. Теперь, как ни пытался, он не мог вообразить сияющие убежденностью ее огромно-круглые глаза, из-за чего и захандрил до безотрадности, что считалось в училище гнилой реакцией на антисониновую неунывность. Он попытался взбодриться (чертова дюжина головорезов, заметив, что он скис, уже начала лютеть), но помрачнел еще заметней. В подобных случаях армейский устав разрешал чертовой дюжине головорезов, ударному ядру полка, смещать командира открытым голосованием, а в моменты, когда его настроение ставило под угрозу боевую операцию, ликвидировать без следствия и суда. Традиция была новой, опробованной в училищах, где душевные боли и порчу настроения относили к области социальной патологии, карающейся презрением и жестокостью. Над тем, кто объявлялся хлюпарем, все в училище измывались, как кому заблагорассудится. Обычно прибегали к потехе: гоп-стоп, не вертухайся. На курсанта натягивали резиновые чулки, покрытые с изнанки бактериологической смесью, от которой нестерпимо зудела кожа. Выводили на плац. Командпреподаватели держали курсанта, мешая ему чесаться. Он дергался, подпрыгивал, сучил ногами. Тем временем вокруг них смыкалось, все увеличиваясь, кольцо курсантов, державших перед собой дюралюминиевые щиты, зубчатые по гребню, шипастые на плоскости. Щиты были высотой от полутора до трех метров.

Хлюпарь выл от зуда. Командпреподаватели отпускали хлюпаря, едва его голос поднимался до волчьих нот. Хлюпарю не терпелось убежать, посрывать чулки. Просвет между курсантами воспринимался как дорога в рай. Хлюпарь бросался к просвету, за миг от мнимого спасения щиты смыкались, он налетал на них, обдирался, отскакивал. Тут же ловился за гребень, пробуя свалить щит себе под ноги, но лишь продавливал зубцами ладони, напарывался на шипы коленями, животом, локтями.

От зуда, ран, вида собственной крови хлюпарь доходил до исступления. Тогда-то он и принимался прыгать. Первые попытки перескочить через щиты тоже кончались ссадинами, порезами, проколами, правда, были больней, глубже, и это, а также скандирование из казарменных окон: «Прыщ, Pox-ля, Мра-азь. Гнус-трус», — вызывало у хлюпаря взрыв скакучести — он перемахивал три изгороди щитов. Потом был спад остервенения и повторный рывок бесстрашия, который завершался тем, что хлюпарь повисал на зубцах трехметровых щитов.