Сам

— Мой господин священный автократ, с точки зрения материализма вы правильно истолковали свое происшествие с домовым. Женская любознательность заставила мое воображение пройти вместе с вами и с домовым на кухню.

— Ага, ага. Согласен. Каюсь. Надо было пройти с ним на кухню. Умилостивил бы.

— Не веря людям, вы поверили женщине, священный автократ?

— Согласие испытал. По сю пору ощущаю прикосновение хвоста. Прикосновение доброжелательное, некиим образом родственное. Ужас-то почему? В детстве ничего похожего.

— Не верилось, ан нате вам…

— Именно. Фэй, при чем то, что я женщине поверил?

— Наша сестра склонна к религиозности, к мистике, ни шагу не ступит без суеверия.

— Вероломство, нечуткость, безумие в природе мужчины, отсюда доверие к женщине. Не говорю я уже о том, что ты есть ты. Ностальгия по детству в тихой крестьянской семье, либо домовой держдворца захотел, дабы первый индивидуум Самии выразил ему уважение, заодно и умаслил? Как к этому, Курнопай?

— Гадать не стану, кто нанес вам визит, детство ли, домовой?

— Ых, заядлый урбанист. Домовой — дух дворца, незримый хозяин.

Пока разговаривали, поблизости от коттеджа тянулся косяк кефали.

Невольно прервались, когда толстяки-дельфины, полные детской резвости, кормившиеся кефалью, стали откусывать одни хвостовые плавники у рыбин, заключавших косяк. Мужчин удивляли дельфины, потому что явно лакомились тем, в чем нет ни мяса, ни вкуса.

Подосадовала Фэйхоа внезапно на преувеличение человека как мерила восприятия. Дельфины лакомки на свой манер.

— Ты что, Корица, мигрировала вместе с косяками?

— Нет.

— Видеть надо. Чего ж ты?!

Ухмылка Болт Бух Грея — отзыв на его вопрос — задела Курнопая, и он, чтобы после не проклинать себя за то, что стерпел унижение, прижегся взглядом к зрачкам священного автократа, и тот не вспылил, тогда бы наверняка подпал Курнопай под действие лютого закона, тем более что был предупрежден об этом Сановником-Демократом, не только не вспылил, напротив, состраданием размягчилось его лицо. Умен вроде, да тонкости не достает. Живописцы изображают сатану, чертей, духов, он не говорит уже о богах и ангелах. Так неужели, оценивая их фрески, нужно требовать свидетельства, что они лично их видели. Тронутый терпимостью Болт Бух Грея, Курнопай попробовал найти смягчительное, как подушка для удара, слово.

— Предполагается.

Пошутил благодушным тоном Болт Бух Грей.

— Предполагается, если кто-то кается…

Не стала Фэйхоа применяться к оберегающей невозмутимости властителя, зато деликатно повела мысль об изумительной способности художников запечатлевать обычные вещи. Так что они воспринимаются как чудо. Они, нет сомнения, помнят «Мадонну Литту» Леонардо да Винчи?

Священный автократ воодушевился, как студент-всезнайка:

— Мадонна держит младенца. Она в профиль к зрителю. Два итальянских окна, типичных для эпохи Возрождения. За окнами в синеве пейзаж с горами.

— Каким образом мадонна держит младенца?

— Ладонями. Ладонь под попой, ладонь под спиной.

— Поверх пальцев мадонны и между ее ладонями и тельцем младенца что-нибудь заметили?

— Что можно было заметить? Э… Держит трогательно.

— На руках мадонны Литты золотая сетка, из-за чего поверхность ее ладоней не прикасается к младенцу. Когда впервые я заметила, каким образом она держит младенца, догадалась о неведомом никому, кроме Леонадро да Винчи, прозрении в мир материнства. Для мадонны Литты ее младенец настолько чистое создание, что она не смеет притрагиваться к нему голыми руками, а только золотой сеткой.