Сам

Лемуриха! Облапила за спины ранних женщин, девчонистых до безотрадной муки. Мордашки запрокинуты и вместе не шире, не круглей ее веселой образины. Целует в губы ловкими губищами. И почему-то это неприятно. Чего же тут плохого? Целует, да так целует, что впечатление: вберет, заглотит. Он злой, ревнивый. А, что-то в этом плотское… Не жизнь — сплошное извращенье. И то, что сталось после устранения Главправа, и эти лобызания, и этот ор помилованных, ор, извергаемый из потрохов, которым они славят Болт Бух Грея.

Ну хотя б напыжился, еще недавно несгибаем, монах слежения, отнюдь не милосердия, которым постыдно оглуплен. И нравный Бульдозер совокупился с общим «я». А как желалось, чтобы втоиповец, подобно дельтапланеристу, скрученному ураганом, не потерял контроль и над собою, и над хаосом эмоций, овладевших залом, и верил бы, что уцелел лишь для того, чтобы душу сохранить. Ах, души, души, скрученные души и души, травленные собачьим рыком полицейских, экономической удавкой, новациями держструктур, где свет и мир — религия и труд, устройство быта, сферы подчиненья, а на поверку только расслоение под видом равенства и тирания в оазисах миражных демократий. Ах, души, души, обманутые души человеков, которым не спастись, не отрекаясь от себя и собственных устоев, которым вечная забота — уберечься. А сам-то он? Сам баловень судьбы, проникнут благонамеренным покорством и победитель без победы. И все-таки он к истине стремится и вроде участь народа Самии к надежде повернул?

Профиль Болт Бух Грея был приятен, хотя обычно, едва Курнопа видел его рога, политые хрустальным лаком, он ощущал как бы щипок у сердца, рождающий тошнотность. Нет, сейчас покладисто отнесся к тем рогам и ко всему растроганному виду властелина. Ликует зал, и он ликует, наверно, умилясь единству своих сторонников, предателей-врагов и, конечно, до слез зауважав себя за тонкое решение, когда казалось, что выход только в бегстве. Ведь было так. И кабы не Фэйхоа, да смолоцианщики с Ковылко, да не он, Курнопа-Курнопай, сбежал бы Болт Бух Грей.

Постой, а почему же прекращалось влиянье САМОГО, когда правитель, не отпуская из собора Фэйхоа, склонял ее страну оставить? Тоже растерялся? Или отрекался на часы от кровного народа? Где бог бывал в кромешные периоды земных междоусобиц, когда почти любая личность, за исключеньем фюреров, ничтожней саранчи? И где он нынче, когда планета сознанием и чувством к смертельному клонится приговору? Творец людей и многомерной жизни, неужто теперь он только скорбный наблюдатель, распроклявший создание свое?

Треск, подобный грозовому, после которого ожидаешь разрывов, распадающийся шаровыми молниями, разветвился в ураганных шумах зала, и сразу все смолкли и застыли, ужавшись: миг — и страшно бабахнет.

Курнопаю, не хлопавшему и не вопившему, примнилось, что этот треск — гнев САМОГО или бога на кощунство его мыслей. Как недвижен он был, так и не шевельнулся. Достойно примет возмездие.

Невольно глаза Курнопая отыскали источник электрического разряда. Из телевизора он излучался; остроугольно ломалось поясное изображение Болт Бух Грея. Шоколадная образина с кольцами волос и рогами трансформировалась в желтый цвет, лощено-белая с золотом тога — в адски синий.

Не бабахнуло. Из голубой глубины, едва улетучился портрет Болт Бух Грея, поднялся, будто из океана, образ САМОГО. В НЕМ, как и в день посвящения, не было четкости: текло, билось, истаивало марево, серебристое, точечное. И слагался намек на иконный лик, и химер гепардовая угрюмость вылепливалась зелено — цвет патины на бронзе католических соборов, и норчатый песчаник возникал, вытачиваясь в серых сфинксов, в которых просветленность дышала тихим всеприятием. Да мало ли какие облики могла составить из мельтешенья гравитонов твоя фантазия и твое шлифованное страхом и насильством миропреломленье.