Сальватор. Том 2

– Это совсем разные вещи, – серьезно заметил Жибасье.

– Если память мне не изменяет, однажды пришло от его превосходительства министра юстиции личное дело, адресованное господину начальнику Тулонской каторги. В этом деле имелись все документы за всеми официальными подписями, необходимые для освобождения одного каторжника. Эти документы исходили от вас, не так ли?

– Это было сделано для освобождения ангела Габриэля, дорогой господин Жакаль. Это один из самых филантропических поступков моей непутевой жизни, и я бы скромно промолчал, если бы вы не заставили меня в нем признаться.

– Ну что вы, это еще пустяки, – продолжал г-н Жакаль. – Я не вижу, за что вы угодили на каторгу в третий раз. Освежите-ка мне память.

– Понимаю, – сказал каторжник, – вы решили испытать мою совесть и ждете от меня полной исповеди.

– Совершенно верно, Жибасье, если, конечно, вы не видите в этом признании какого-нибудь серьезного препятствия…

– Отнюдь нет, – кивнул Жибасье. – У меня тем меньше оснований для сомнения, что вам довольно перечитать газеты того времени, и вы все будете знать.

– Начинайте.

– Было это в тысяча восемьсот двадцать втором или двадцать третьем, я уж теперь точно не помню.

– Это и не обязательно.

– Год выдался урожайный: никогда еще не было столько хлеба на полях, столько винограда в виноградниках.

– Позвольте вам заметить, Жибасье, что хлеб и виноград не имеют к делу ровно никакого отношения.

– Я только хотел сказать, дорогой господин Жакаль, что жара в тот год стояла страшная. Я три дня, как сбежал с Брестской каторги и прятался в скалах в одном из ущелий, опоясывающих бретанское побережье; я был без пищи и воды, подо мной несколько цыган в лохмотьях обсуждали мой побег и говорили о ста франках, обещанных за мою поимку. Вам известно, что каторга для этих кочующих таборов – щедрый кормилец. Они питаются дохлой рыбой, которую выбрасывает море, а также живут охотой на каторжников. Цыгане хорошо знают непроходимые леса, узкие тропки, глубокие ущелья, одинокие лачуги, где сбежавший каторжник будет искать приюта. С первым же пушечным выстрелом, возвещающим о побеге, цыгане словно вылезают из-под земли с палками, веревками, камнями, ножами и пускаются в погоню со злорадством и жадностью, свойственными всей их породе.

И вот я скитался уже третий день, как вдруг вечером прогремел пушечный выстрел, сообщивший о втором побеге. И сейчас же вслед за выстрелом – суматоха в цыганском таборе. Каждый вооружается чем попало и пускается в погоню за моим несчастным товарищем, а я остаюсь висеть на скале, как античный Прометей, которому не дают покоя два стервятника – голод и жажда.

– Ваш рассказ захватывающе интересен, Жибасье, – заметил г-н Жакаль с непоколебимым хладнокровием, – продолжайте.

– Голод, – продолжал Жибасье, – похож на Гузмана27: он не знает препятствий. В два прыжка я очутился на земле, в три скачка – в долине. В нескольких шагах я заметил хижину, в слуховом окошке теплился огонек. Я собирался постучать и спросить воды, хлеба, как вдруг подумал, что там живет какойнибудь цыган или же крестьянин, который непременно меня выдаст. Я колебался, но скоро решение было принято. Я постучал в дверь хижины рукояткой ножа, решившись в случае угрозы дорого продать свою жизнь.

«Кто там?» – спросил надтреснутый старушечий голос; судя по акценту, это была цыганка.

«Бедный путник, который просит лишь стакан воды да кусок хлеба», – отвечал я.

«Ступайте своей дорогой», – выкрикнула старуха и захлопнула окошко.

«Добрая женщина, сжальтесь: хлеба и воды!» – взмолился я.

Старуха молчала.

«Ну, сама виновата!» – сказал я и мощным ударом вышиб дверь.

Заслышав шум, наверху лестницы появилась старая цыганка с лампой в руке. Она подставила правую руку к лампе, вглядываясь в мое лицо, но так ничего и не увидела и дрогнувшим голосом спросила: «Кто там?»

«Бедный путник», – отозвался я.

«Погоди, – спускаясь по лестнице с проворством, удивительным для ее лет, сказала она. – Вот погоди, я тебе покажу путника!»

Видя, что я смогу без труда справиться со старухой, я бросился к хлебному ларю и, увидев кусок черного хлеба, схватил его и с жадностью стал есть.

В это мгновение цыганка ступила на землю.

Она пошла прямо на меня и, толкнув плечом, попыталась выставить за дверь.

«Умоляю вас, дайте мне напиться», – сказал я, заметив в глубине комнаты глиняный кувшин.

Но она в ужасе отпрянула и издала душераздирающий крик, похожий на крик совы, когда разглядела мой костюм.

На ее крик появилось еще одно лицо: сверху на лестнице показалась высокая хрупкая девушка лет шестнадцати.

«Что такое, мама?» – встревожилась она.

«Каторжник!» – взвыла старуха, тыча в меня пальцем.

Девушка спрыгнула вниз и бросилась на меня, как кошка, прежде чем я успел сообразить, что происходит. С силой, которую невозможно было в ней предположить, она обхватила меня сзади за шею и опрокинула на пол с криком: «Мама!»

Мать накинулась, словно шакал, и, уперевшись мне коленом в грудь, крикнула во всю мочь: «На помощь! На помощь!»

«Пустите меня!» – прохрипел я, пытаясь вырваться из рук этих фурий.