Сальватор. Том 1

Потеряв Терезу и находясь вдали от Петруса, капитан Эрбель почти три четверти года проводил в лесах и на песчаных равнинах, раскинувшихся на десять – двенадцать лье в округе, с ружьем на плече и в компании двух собак.

Иногда он не бывал дома неделю, полторы, две, давая о себе знать лишь повозками с дичью, которые присылал в деревню, как правило, самым нуждающимся. Таким образом, лишившись возможности раздавать нищим милостыню, он кормил их с помощью своего ружья.

Итак, капитан был в большей даже степени, чем Немврод, настоящим охотником в глазах Бога.

Однако эта страстная охота имела иногда свои неудобства.

Читателям, вероятно, известно, что законный порядок вещей таков: самый заядлый охотник вешает, как правило, над камином свое ружье, и висит оно там с февраля по сентябрь. Не то было с ружьем нашего капитана: его «леклер» – он выбрал стволы, вышедшие из мастерской знаменитого оружейника, носящего это имя, – не отдыхал никогда, гремел без перерыва по всей округе и был хорошо знаком местным жителям.

Правду сказать, все сельские полицейские, лесники и жандармы департамента знали, в каких целях капитан охотится и на что идет его добыча, а потому, заслышав выстрел в одной стороне, уходили в другую. Но уж если капитан слишком бесцеремонно вторгался в чужие владения и уводил дичь из-под носа у хозяина земельных угодий, на которых охотился, тут уж полицейский решался составить протокол и препроводить нарушителя в суд.

Как бы строго ни относился суд к нарушениям лесного закона в период Реставрации, но когда судьи узнавали, что это нарушение допустил Санкюлот Эрбель, они смягчали наказание и назначали минимальный штраф. Таким образом за сотню франков штрафа в год капитан раздавал более двух тысяч франков милостыни, кормился сам, посылал восхитительные корзины с дичью своему сыну Петрусу, делившемуся этой добычей в особенности с теми из своих собратьев, кто писал натюрморты, – все это лишний раз доказывало, что браконьерство, как и добродетель, всегда вознаграждается.

Во всем остальном капитан оставался истинным сыном моря. Он не только не знал, как живут в городе, но понятия не имел и о светской жизни.

Одиночество, которое переживает моряк, потерявшийся в огромном Океане, величественное зрелище, постоянно открывающееся его взору, легкость, с которой он каждую минуту рискует жизнью, беззаботность, с какой он ждет смерти, – жизнь моряка, а потом охотника свели к минимуму его общение с людьми, и, за исключением англичан, которых капитан, сам не зная почему, считал своими естественными врагами, ко всем остальным себе подобным – что может обсуждаться и что мы обсудим при первой же возможности – он испытывал симпатию и дружеские чувства.

Единственной трещиной в его гранитном или даже золотом сердце была незаживающая рана, причиненная смертью жены, несчастной Терезы, прелестной женщины, чистой души, беззаветно любившей своего капитана.

И вот, переступив порог мастерской и обняв Петруса, он по-отцовски его оглядел, и у него из глаз скатились две крупные слезы. Протянув руку в сторону генерала, он сказал:

– Посмотри на него, брат: он – вылитая мать!

– Возможно, ты и прав, – отозвался генерал, – но тебе бы следовало помнить, пират ты этакий, что я никогда не имел чести знать его уважаемую мать.

– Верно, – подтвердил капитан ласково, со слезой в голосе, как бывало обычно, когда он говорил о жене, – она умерла в тысяча восемьсот двадцать третьем, а мы с тобой еще были тогда в ссоре.

– Ах так?! – вскричал генерал. – Ты что же думаешь, мы сейчас помирились?

Капитан улыбнулся.

– Мне кажется, – заметил он, – что, когда два брата обнимаются, как обнялись мы после тридцатитрехлетней разлуки…

– Это ни о чем не говорит, мэтр Пьер. Ах, ты думаешь, я помирюсь с таким бандитом, как ты! Я подаю ему руку – ладно! Я его обнимаю – пускай! Но мой внутренний голос говорит: «Я тебя не прощаю, Санкюлот! Не прощаю я тебя, пират!

Нет тебе прощения, разбойник!»

Капитан с улыбкой наблюдал за братом, потому что знал:

в глубине души тот нежно его любит.

Когда генерал перестал браниться, он продолжал:

– Ба! Да я же на тебя не сержусь за то, что ты воевал против Франции!

– Можно подумать, что Франция была когда-нибудь гражданкой Республикой или господином Брнапартом! Я воевал против тысяча семьсот девяносто третьего года, да, против восемьсот пятого, понятно, браконьер? А вовсе не против Франции!

– Не сердись, брат, – добродушно проговорил капитан. – Я всегда полагал, что это одно и то же.

– Отец всегда так думал и будет думать, – вмешался Петрус, – вы же, дядя, придерживались и будете придерживаться противоположного мнения. Не лучше ли сменить тему?

– Да, пожалуй, – согласился генерал. – Как долго ты почтишь нас своим присутствием?

– Увы, дорогой Куртеней, у меня мало времени.

Сам Пьер Эрбель отказался от имени Куртенеев, но продолжал называть им брата как старшего в семье.

– Как это – мало времени? – в один голос переспросили генерал и Петрус.

– Я рассчитываю отправиться в обратный путь сегодня же, дорогие мои, – отвечал капитан.

– Сегодня, отец?