Сальватор. Том 1

Прежде всего молодой человек – у него было доброе сердце – подумал о том, что надо бы вернуть отцу все, что тот на него потратил. Старик долгие годы жил на семьсот франков в год, мог он теперь пожить и на три тысячи. Ведь молодой человек мог выплачивать отцу именно эту сумму. Отец, от всего отказывавшийся ради него, мог отныне ни в чем себе не отказывать.

Потом доходы будут все расти; ему закажут музыку к какойнибудь поэме, она будет поставлена в Опера-Комик, как произведения Герольда27, или в Опере, как сочинения Обера28. Он станет получать тридцать или даже сорок тысяч в год, и как достаток пришел на смену нищете, так на смену достатку придет роскошь.

Что скажешь о таком плане, Петрус?

– Я считаю, что это вполне естественные мысли, дядюшка, – заметил молодой человек, смутившись, так как ему показалось, что положение музыканта все больше напоминает его собственное.

– На месте музыканта ты сделал бы то же, что собирался сделать он?

– Дядя! Я тоже постарался бы отблагодарить отца.

– Благодарность детей – это мечта! Красивая мечта, друг мой.

– Дядюшка!

– Что касается меня, то я в это не верю, а потому и не женился, – продолжал генерал.

Петрус не отвечал.

Генерал бросил на него пытливый взгляд, потом, помолчав немного, сказал:

– А мечту эту развеяла женщина.

– Женщина? – переспросил смущенный Петрус.

– Ну конечно! – подхватил генерал. – Наш музыкант повстречал в свете богатую красавицу, живущую на широкую ногу.

Она была умна и хороша собой, артистическая натура, насколько позволено светской даме заниматься искусством. Молодой человек бросил, как говорится на языке воздыхателей, свою любовь к ее ногам. Она снизошла до его любви, и с этой минуты все было кончено.

Петрус вскинулся.

– Да, – повторил генерал, – все было кончено. Наш музыкант стал небрежно относиться к урокам по десять франков каждый, когда его приглашали к графине, маркизе, принцессе – да откуда мне знать? Он остыл к этюдам, темам, вариациям для фортепьяно; он больше не смел давать концерты; он ждал, когда ему закажут музыку к поэме, а заказа все не поступало. Издатели стояли в очереди у его двери, он подписал с ними договор при условии, что они выплатят ему авансы. Его считали порядочным человеком, который всегда держит слово, и сделали все так, как он хотел; он влез в долги. Разве не следовало ему теперь жить на широкую ногу, как любовнику светской дамы, то есть завести лошадей, экипаж, ливрейных лакеев, ковры на лестницах? Она, естественно, ничего не замечала: у нее-то было двести тысяч ливров ренты, и что казалось бедному музыканту разорительной роскошью, ей представлялось посредственностью. Экипаж, пара лошадей… Да у кого нет экипажа и пары лошадей?.. А он тем временем исчерпал все свои запасы, после чего обратился к отцу.

Не знаю, как отец извернулся, чтобы ему помочь. Конечно, он не дал ему денег: денег у него не было, но, может быть, он дал ему свою подпись. Подпись честного человека, у которого нет долгов, – под это можно получить деньги, с большими процентами разумеется, но можно. Однако в день выплаты по векселям отец, как бы ни хотел он этого сделать, не сможет расплатиться. И вот однажды, вернувшись с прогулки, наш молодой человек получит на серебряном подносе от своего ливрейного лакея письмо, в котором ему сообщат, что его отец находится на улице Кле, а оттуда, как ты, Петрус, знаешь, раньше чем через пять лет не выходят.

– Дядя! Дядя! – вскричал Петрус.

– В чем дело? – спросил генерал.

– Пощадите, прошу вас!

– Пощадить? Ага, мой милый, так вы поняли, что это о вас я рассказывал или почти так?

– Дядюшка, – проговорил Петрус, – вы правы, я безумец, гордец, глупец!

– А по-моему – так еще того хуже, Петрус! – возразил генерал строго и вместе с тем печально. – Ваш отец имел раньше состояние, стоившее ему большой крови, и оно позволило бы вам жить как благородному человеку, если такая жизнь в эпоху, когда труд является святой обязанностью каждого дворянина, не была бы синонином праздности, а значит и позора. Ваш отец, тридцать лет скитавшийся по морям, из кожи вон лез, чтобы вы ребенком ни в чем не нуждались, и вы вообразили, что так будет всегда, что вы еще не вышли из детского возраста, когда играли английскими гинеями и испанскими дублонами, а не подумали, что это подло – даже если он предложил вам сам, – принимать от старика то, что, смилостивившись, послал ему случай – и все это только ради того, чтобы потешить ваше безумное тщеславие!

– Дядя! Дядюшка! Смилуйтесь! Довольно!

– Да, пожалуй, с тебя хватит. Я видел, как ты покраснел от стыда за совершенную тобой ошибку, когда я рассказывал о бедном музыканте. Да, я избавлю тебя от упреков, потому что надеюсь: если еще не поздно, ты отступишь назад при виде пропасти, в которую едва не скатился сам и не увлек за собой моего несчастного брата.

– Дядя! – воскликнул Петрус и протянул генералу руку. – Я вам обещаю…