Сальватор

Когда Пьер Эрбель получил задание и кредит в пятьсот тысяч франков, а также разрешение вооружиться на брестском рейде, он стал все чаще наведываться на верфи, где, словно подводный цветок, распускалась «Прекрасная Тереза».

Пьер Эрбель дал изящному бригу имя любимой девушки. Торговался капитан недолго: от имени правительства он купил бриг у строителей и мог, следовательно, руководить окончанием работ — иными словами, установкой мачт и оснасткой.

Ни один отец не наряжал с такой любовью единственную дочь перед первым причастием, как Пьер Эрбель — свое судно.

Он самолично проверял длину и толщину мачт и рей, сам купил на нантском рынке холст для парусов; он глаз не спускал с мастеров, ковавших и скреплявших медные части брига, приказал выкрасить в темно-зеленый цвет подводную часть судна, чтобы на определенном расстоянии корабль сливался с волнами. Капитан приказал пробить по дюжине орудийных портов с каждого борта и два на корме. Когда подготовительные работы были закончены, он подсчитал водоизмещение судна, затем вес будущего вооружения, заменил его балластом и отправился испытывать бриг вдоль бретонского берега, как пробует крылья морская птица. Так он обогнул мыс Сийон, прошел между островом Ба и Роскофом, обогнул мыс Сен-Ренан и вошел в брестскую гавань, притащив у себя на хвосте три-четыре английских корабля и напоминая юную красавицу, за которой увиваются три-четыре воздыхателя.

Да, захватить «Прекрасную Терезу» было заманчиво. Однако «Прекрасная Тереза» была пока непорочной девицей и явилась в Брест в надежде подыскать то, что помогло бы ей сохранить невинность.

Надо сказать, капитан ничего не пожалел для этой цели. Бриг принял на нижнюю палубу двадцать четыре двенадцатифунтовые пушки, которые строго поглядывали с левого и правого борта; кроме того, две двадцатичетырехфунтовые пушки размещались в кормовой части на тот случай, если, имея дело с более сильным противником, пришлось бы удирать, но перед тем пустить пару стрел, подобно парфянам, наводившим когда-то ужас на врагов.

Но когда было необходимо выдать «Прекрасную Терезу» за добропорядочное торговое судно, занимающееся только коммерцией, и ничем другим; ни один корабль не имел столь невинного вида.

Тогда ее двадцать четыре двенадцатифунтовые пушки отступали, ее две двадцатичетырехфунтовые пушки втягивали бронзовые шеи на нижнюю палубу, мирный флаг безобидно развевался на гафеле, а холщовое полотнище того же цвета, что и подводная часть судна, раскидывалось по всей линии бортовых люков, превращавшихся всего-навсего в отверстия для подачи свежего воздуха.

Сто пятьдесят членов экипажа ложились на нижней палубе, а восемь-десять моряков (их было достаточно для того, чтобы бриг мог выполнить любой маневр) лениво растягивались наверху или, дабы насладиться еще более свежим воздухом, поднимались на марсы, а то — матросы бывают такими капризными! — развлекались тем, что садились верхом на реи грот-брамселя или фор-брамселя, а оттуда рассказывали товарищам о том, что происходит на восемь-десять льё кругом вплоть до линии горизонта, сопровождающего корабль, у которого под килем океан, а над мачтами небо.

Вот так мирно и шла себе «Прекрасная Тереза» со скоростью шесть узлов прекрасным сентябрьским утром 1798 года между островом Бурбон и островками Амстердам и Сен-Поль, то есть в этом огромном водном пространстве, тянущемся от Зондского пролива до Тристан-да-Кунья, которым обычно проходят все суда: возвращаясь в Европу, они вынуждены обогнуть мыс Доброй Надежды.

Возможно, нам заметят, что шесть узлов — скорость небольшая. Мы бы ответили так: дул легкий бриз, и торопиться было некуда, вот почему «Прекрасная Тереза» шла не под всеми парусами, а подняла лишь большие марсели, фок и большой кливер.

Что касается других парусов, таких, как бизань, бом-кливер, малый кливер, грот, малые марсели, брамсели, бом-брамсели и лисели, то их, похоже, сохраняли до лучших времен.

Вдруг откуда-то с неба донесся голос:

— Эй, там, внизу!

— Эге-гей! — не отрываясь от игры, отозвался боцман, бившийся в карты с рулевым. — В чем дело?

— Вижу парус!

— С какой стороны?

— С подветренной.

— Эй, там! — продолжая игру, крикнул боцман. — Предупреди капитана!

— И правда парус! Парус! — загомонили матросы, стоявшие кто на палубе, кто на релинге, кто на вантах.

Замаячившее вдалеке судно подняло волной, и его заметили все моряки, хотя, будь среди них пассажир, он принял бы корабль за большую морскую чайку, качающуюся на гребнях волн.

Заслышав крик «Парус!», молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми выскочил на палубу.

— Парус? — переспросил он.

Сидевшие матросы поднялись; те кто был в шапках, сняли их.

— Да, капитан, парус! — в один голос отозвались матросы.

— Кто наверху? — спросил он.

— Парижанин, — отозвались несколько человек.

— Эй, наверху! Ты зрение еще не потерял, Парижанин? — спросил капитан. — Или, может, прислать тебе мою подзорную трубу?

— Не стоит! — отказался Парижанин. — Отсюда я способен разглядеть часы на Тюильри.

— Значит, ты можешь нам сказать, что там за посудина?