Сальватор

— Дело в том, Петрус, что до сих пор у меня не было повода для тех серьезных упреков, которые я собираюсь сегодня вам высказать.

— Поверьте, дядя, что я готов почтительно принять ваши упреки, сожалея лишь о том, что я их заслужил, поскольку, раз вам есть в чем меня упрекнуть, дядя, значит, я того заслуживаю.

— Судите сами! Но сначала прошу вас выслушать меня и отнестись к моим словам серьезно, Петрус.

— Я вас слушаю.

Генерал указал племяннику на стул, но Петрус жестом попросил позволения слушать стоя.

И стал ждать обвинения, как подобает преступнику, стоящему перед судьей.

XX ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПЕТРУС ВИДИТ, ЧТО ПРЕДЧУВСТВИЯ ЕГО НЕ ОБМАНУЛИ

Граф Эрбель устроился в кресле поудобнее: старый сибарит любил читать нравоучения, расположившись со всеми удобствами.

Петрус следил за ним с некоторым беспокойством.

Граф вынул из кармана табакерку, с наслаждением втянул понюшку испанского табаку, сбил щелчком с жилета табачную крошку и заговорил совершенно другим тоном:

— Итак, дорогой племянник, мы, значит, решили последовать советам нашего доброго дядюшки?

Улыбка снова осветила лицо Петруса, принявшее было подобавшее случаю выражение.

— Каким советам, дорогой дядя? — спросил он.

— По поводу госпожи де Маранд.

— Госпожи де Маранд?

— Да.

— Клянусь, дядя, что я не знаю, о чем вы говорите.

— Скромничаешь? Хорошо, молодой человек. Это добродетель, нам в свое время незнакомая, однако я не прочь признать ее за другими.

— Дядюшка, клянусь вам…

— В наше время, — продолжал генерал, — когда молодой человек из хорошей семьи с громким именем имел несчастье родиться младшим, то есть оставался без гроша, то, клянусь честью, если он был недурен собой, хорошо сложен, галантен, то извлекал из этого пользу. Когда природа оказалась к вам щедра, а удача скупа, надо уметь пользоваться дарами природы.

— Дорогой дядя! Должен вам признаться, что понимаю все меньше и меньше.

— Не станешь же ты меня уверять, что не видел в театре «Школу буржуа»?..

— Да, дядюшка, я видел эту пьесу.

— Неужели ты не аплодировал маркизу де Монкаду?

— Я аплодировал его игре, потому что Арман прекрасно исполняет эту роль, но его действиям я не рукоплескал.

— Так вы добродетельны, дражайший племянник?

— Нет, дядюшка. Но быть добродетельным или допускать, что мужчина может получать деньги от женщины…

— Ба, милый друг! Когда ты сам беден, а женщина богата, как госпожа де Маранд или графиня Рапт…

— Дядя! — вскричал Петрус и вскочил со своего места.

— Сядь, племянник! Сядь! Теперь это немодно. Не будем об этом говорить, времена меняются. Однако что ж ты хочешь! Четыре месяца назад я оставил тебя в мастерской, украшенной эскизами, да прилегавшей к ней крохотной спальне, которые убирала привратница, громко называвшаяся служанкой. Я вытирал ноги о старенькую циновку перед дверью, я видел, как ты преспокойно отправляешься в Латинский квартал, чтобы на двадцать два су пообедать у Фликото, и подумал: «Мой племянник — нищий художник, зарабатывающий тысяч пять своей кистью, но он не хочет влезать в долги или сидеть на шее у несчастного отца; мой племянник — честный малый, но дурак. Значит, я должен дать ему хороший совет». И я советую ему то же, что господин де Лозен — своему племяннику. Я говорю: «Мальчик, ты хорош собой, у тебя изысканные манеры. Вот принцесса. Ее зовут не герцогиня Беррийская, она не дочь регента, но она купается в миллионах…»

— Дядя!

— Я возвращаюсь и вижу: двор превратился в сад, посреди сада — клумба редких цветов… О! Вольер с птицами из Индии, Китая, Калифорнии… Ого! Конюшни с лошадьми за шесть тысяч франков, упряжь с гербами Куртене… Ого-го! И я радостно поднимаюсь наверх, а про себя думаю: «Мой племянник — умный молодой человек, а иметь ум иногда оказывается лучше, чем быть талантливым». Я вижу ковры, мастерскую, достойную самого Гро или Ораса Верне, и думаю: «Ну-ну, все идет отлично!»

— Мне очень жаль, но я должен вам сказать, что вы заблуждаетесь, дядя.

— Значит, все идет плохо?

— Нет, нет, дядюшка. Но прошу мне поверить, что я слишком горд и не могу принимать из чужих рук эту роскошь, с которой вы были так добры меня поздравить, а потому обязан всем этим себе.

— Ах, дьявол! Понимаю! Тебе заказали картину и заплатили вперед?

— Нет, дядя.

— Тебе поручили расписать ротонду в церкви Мадлен?

— Нет, дядя.

— Ты приглашен личным художником с окладом в десять тысяч рублей к его величеству русскому императору?

— Нет, дядя.

— Так ты влез в долги?

Петрус покраснел.

— Ты дал задаток шорнику, каретнику, обойщику и сделал это под именем барона де Куртене, а так как все знают, что ты мой племянник, то тебе поверили в долг.

Петрус опустил голову.

— Однако ты должен понять, — продолжал граф, — что, когда все эти люди явятся ко мне со счетами, я скажу: «Барон Эрбель? Не знаю такого!»

— Дядюшка, успокойтесь, — возразил Петрус, — никто к вам не придет.

— К кому же они придут?

— Ко мне.

— А когда они придут, ты будешь в состоянии расплатиться?

— Я постараюсь…