Сальватор

Утренняя прогулка по лесу с одной, вечернее катание в лодке с другой, ужин на Рынке с этой, бал-маскарад с той — вот таких поверхностных отношений до сих пор и искал Людовик; ему и в голову не приходило смотреть на женщин иначе как на предмет удовольствия, развлечения.

Относясь с высокомерным презрением к женскому уму, он утверждал, что женщины красивы и глупы, как розы, с которыми поэты обычно имеют наглость их сравнивать. Вот почему ему никогда не приходило в голову заговорить с кем-нибудь из них серьезно, даже если бы их звали г-жой де Сталь или г-жой Ролан. Те, что вызывали восхищение, были, по его мнению, чем-то вроде монстров, опухолей, отклонений. Он переносил эту теорию на женщин Древнего Рима и Греции, обитавших в гинекеях или лупанарах, годных на то, чтобы стать, подобно Лаис, куртизанками или, как Корнелия, матронами, либо же заключенных, как принято у турок, в гарем, чтобы там смиренно ждать знака хозяина, который позволит им любить его.

Напрасно ему пытались доказать, что только разнообразие наших знаний, наше двадцатипятилетнее воспитание и образование, развивающее в нас способности, заложенные Богом и природой, дают нам в умственном отношении видимое преимущество над женщиной. Но время не стоит на месте, и настанет пора — отдельные исключения доказали, что эта точка зрения далеко не утопия, — когда воспитание и образование будут одинаковыми для обоих полов и женщины ни в чем не будут уступать мужчинам. Людовик не желал этому верить, придерживаясь своей теории о том, что женщины живут растительной, в лучшем случае — животной жизнью.

Как мы уже сказали, это был пресыщенный ребенок, иначе говоря — чистая душа в растленном теле. Он напоминал тропическое растение, захиревшее и ослабевшее в наших оранжереях. Но стоит лишь вынести его из душного натопленного помещения на живительное жаркое солнце, и оно оживает и расцветает.

Впрочем, Людовик не отдавал себе отчета в собственном нравственном увядании. Только в ту минуту, когда любовь, это живительное солнце для всякого мужчины, как и для женщины, было готово вот-вот залить его горячими лучами, ему было суждено почувствовать, что он родился заново, а друзьям — увидеть его плодоносный расцвет.

Так и случилось. Во время целомудренного сна Рождественской Розы Людовик не мог оторвать глаз от ее лица; он ощутил порыв того благоуханного ветра молодости и любви, что овевает обычно головы двадцатилетних юношей, к Людовику же он пришел с семи-восьмилетним опозданием.

Его пьянил поднимавшийся от девочки запах; он чувствовал, что в душу его, будто вода из шлюза, хлынули странные мысли, неведомые дотоле и необыкновенно нежные.

Как назвать эту дрожь, неожиданно пронизавшую все его тело? Как объяснить вдруг выступившую на лбу испарину? Что сказать о волнении, охватившем его так сильно, так внезапно?

Была ли это любовь? Нет, невозможно! Мог ли он в это поверить, он, все свои молодые годы пытавшийся ее побеждать, высмеивать, отрицать?

Кроме того, можно ли испытывать любовь к этой девочке, этой сиротке, цыганке? Нет, только интерес…

Да! Людовик признал, что очень сильно интересуется Рождественской Розой.

Прежде всего, он будто заключил пари с болезнью, с самой смертью.

Увидев Рождественскую Розу впервые, он сказал себе: «Ну, эта девочка долго не протянет».

Потом он снова видел ее — и в мастерской Петруса, и у нее дома в каком-то лихорадочном возбуждении, и на краю канавы, где она сидела, упрашивая солнечный луч согреть ее, словно цветочек; тогда Людовик подумал: «Как жаль, что бедняжка не выживет!»

Позднее он имел случай понаблюдать за тем, как стремительно развиваются ее умственные способности, когда она разучивала стихи под руководством Жана Робера, занималась музыкой с Жюстеном, училась рисовать у Петруса, а ему, Людовику, задавала серебристо-заливистым голоском серьезные или, наоборот, наивные вопросы, и он порой не находил, что ответить; при этом она смотрела на него своими огромными, лихорадочно блестевшими глазами, и он сказал:

— Эта девочка не должна умереть!

С этого времени — прошло около полутора месяцев, с тех пор как у него вырвалось это восклицание, — Людовик взялся за лечение несчастной девочки с увлечением, свойственным ему как доктору.

Он считал пульс, слушал дыхание, заглядывал в глаза и оставался убежден, что блеск глаз и учащенный пульс свидетельствовали о нервном напряжении девочки, но ни один из жизненно важных органов не поврежден. И он прописал чисто гигиеническое лечение телу и покой душе. Духовную пищу он дозировал не менее тщательно, чем материальную. Даже в ее костюме он оставил живописные черты, но убрал все, что считал чересчур эксцентричным.

Он сам ежедневно наблюдал за ходом этого лечения, и оно привело к ожидаемому улучшению. Через полтора месяца Рождественская Роза превратилась из ребенка в девушку, и мы представили ее читателям как раз в ту минуту, когда вопросы г-на Жакаля повергли ее в состояние, в которое она впадала всякий раз, как ее против воли заставляли вспомнить о страшных событиях далекого детства.