Сальватор

С первыми солнечными лучами Бабилас выпрыгнул из своей бочки. Мы должны признать, что обыкновенно он уделял своему туалету совсем не много времени. В то утро он и вовсе о нем забыл и стремглав бросился к окну.

С рассветом к нему вернулась и надежда. Раз она прошла вчера, почему бы ей не пройти и сегодня?

Окно было прикрыто, и не без оснований: шел проливной дождь!

— Надеюсь, окно не станут открывать, — сказала борзая, задрожав от одной этой мысли, — в такую погоду хорошая собака человека на улицу не выгонит!

Мы, люди, говорим: «собаку»; собаки говорят: «человека». И мне кажется, правы собаки, потому что в ненастные дни я вижу на улицах больше людей, чем собак.

— Это было бы слишком! — заметил бульдог, отвечая борзой.

— Хм! — с сомнением промолвили спаниель и легавая. — Нас это ничуть не удивило бы.

Они-то чувствовали себя свободнее других: у них была густая шерсть.

— Если Бабилас потребует сегодня утром отворить окно, — сказал ньюфаундленд, — я его задушу!

— Не удивлюсь, если окно отворят, — возразил мопс, настроенный весьма скептически.

— Тысяча чертей! — проворчали в один голос ньюфаундленд и бульдог. — Пусть только попробуют, и мы еще посмотрим!

Белый пудель, сыгравший когда-то с Бабиласом несколько партий в домино и сохранивший о нем память как о достаточно честном игроке, принимал порой его сторону; воззвал он к милосердию товарищей и на сей раз.

— Я слышал, как он стонал всю ночь, — взволнованно проговорил он. — Может, заболел… Не будем безжалостны к собрату, мы же собаки, а не люди.

Его речь произвела на собравшихся благоприятное впечатление, и было решено стерпеть то, чему, по здравом размышлении, они не могли помешать.

Вошла Броканта. Она увидела, что у ее любимца губы и уши обвисли, а вокруг глаз залегли тени.

— Что это с тобой, собачка? — спросила она елейным голосом, целуя и прижимая пуделя к груди.

Бабилас заскулил, вырвался из объятий колдуньи и подскочил к окну.

— A-а, свежий воздух!.. — догадалась Броканта. — Какой приличный песик! Он не может обойтись без свежего воздуха!

Броканта была не только колдуньей, но и очень наблюдательной особой. Она заметила, что бедняки живут в такой атмосфере, в какой аристократы задыхаются. И в этом счастье бедняков: если бы они не могли жить, где живут, они бы вымерли; правда, они иногда и умирают, но доктор всегда подбирает название для унесшего их недуга, и благодаря этому греческому или латинскому слову никто не терзается угрызениями совести, даже санитарный совет.

Броканта, счастливая тем, что видит своего песика таким «приличным», хотя она никогда не занималась его воспитанием, не заставила себя ждать и немедленно распахнула окно.

Это вызвало среди присутствующих всеобщее недовольство, которое вскоре переросло бы в ропот, если бы Броканта не сняла с гвоздя исправительную плетку и не потрясла ею над головой.

При виде бича собаки угомонились словно по волшебству.

Бабилас вскочил передними лапами на подоконник, посмотрел направо и налево; но только у людей хватало смелости идти по улице Ульм (столь же мало мощенной в описываемое время, как и весь Париж в эпоху Филиппа Августа), особенно в проливной дождь.

— Увы! — простонал наш влюбленный. — Увы, увы!

Однако от его стона дождь не унялся, и все еще не было видно ни единой собаки.

Наступило время завтрака — Бабилас не отходил от окна; потом настало время обеда — Бабилас по-прежнему смотрел на улицу; затем пришло и время ужина — все напрасно.

Остальные собаки потирали от удовольствия лапы: доля Бабиласа досталась, естественно, им.

Как видим, дело заходило слишком далеко.

Бабилас отказался от пищи; тщетно Броканта называла его самыми нежными именами, предлагала ему самое свежее молоко, самый сверкающий сахар, самые золотистые и рассыпчатые кольца — он до темноты оставался в одной и той же утомительной позе, какую принял с рассвета.

Но вот воцарилась ночь; десять часов отзвонило на всех церквах, которые были слишком хорошо воспитаны и, разумеется, звонили не все сразу, уступая место более древним. Пора было уходить от окна! Бабилас вернулся в свою бочку, охваченный мучительной грустью.

Вторую ночь он провел еще в большем волнении, чем первую: кошмар не отпускал бедного Бабиласа ни на минуту. Если он забывался на несколько мгновений, то так жалобно потявкивал во время этого короткого сна, что становилось понятно: лучше ему было бы вовсе не засыпать.

Броканта просидела всю ночь у его изголовья, будто заботливая мать, нашептывая ему ласковые слова, известные лишь матерям, утешающим своих детей. Только на рассвете, совершенно лишившись покоя, она решила разложить на него большую колоду.

— Он влюблен! — вскричала она, раскладывая карты в третий раз. — Бабилас влюблен!

На сей раз, как сказал Беранже, карты не соврали.

Бабилас, оставив свою бочку, был в еще более ужасном виде, чем после первой бессонной ночи.

Броканта окунула в молоко печенье, Бабилас нехотя его съел и приказал, как и накануне, отворить окно.

Хотя в праздник святого Медара шел дождь, что обещало сорок дождливых дней, однако нынешний, как нарочно, выдался солнечным, и Бабилас повеселел.